Груз 200
Шрифт:
Подойдя к заменявшему входную дверь куску брезента, здоровяк выключил свой фонарь, обернулся и выстрелил в темноту окурком сигареты. Красный огонек описал в воздухе плавную дугу и шлепнулся в грязь в десяти сантиметрах от ног Слепого. Он тлел еще пару секунд, а потом коротко зашипел и погас. Брезент откинулся с громким шуршанием, и толстяк исчез внутри, опустив за собой тяжелый полог.
Глеб последовал за ним и присел под окном, из которого доносились приглушенные брезентовой занавеской голоса. Он сознавал, что любой, кому вздумается заглянуть во двор, увидит на фоне белеющей в темноте стены его черный силуэт, но решил рискнуть и немного послушать, чтобы не переть напролом. Это было довольно тяжело, поскольку сразу же выяснилось, что запах мясных консервов ему вовсе не почудился. Видимо, внутри дома действительно садились ужинать.
Послушав
Он вошел в дом, почти не скрываясь, и увидел мирную, очень домашнюю картину. В каждом полку, в каждой роте и едва ли не в каждом взводе любой армии есть особая категория военнослужащих, которых палкой не выгонишь из каптерки. То есть выгнать такого воина из одного теплого местечка, конечно же, можно, но спустя несколько дней он непременно обнаружится в другом, не менее теплом, – если не в каптерке, то в хлеборезке, если не в хлеборезке, то в бане, а если не в бане, то на вещевом или продуктовом складе. Сослуживцы люто ненавидят этих старшинских любимчиков и старательно лебезят перед ними, надеясь таким образом заслужить лишний кусок хлеба с маслом или пару портянок поновее.
Человек-гора, игравший в этом райском уголке роль местного божества, носил на мясистых плечах погоны старшего прапорщика и обладал чудовищным, похожим на крупный парниковый огурец носом. Глазки у него были маленькие, темные, утонувшие в складках сала, и смотрели из-под низкого лба остро и подозрительно. На столе перед старшим прапорщиком стояла жестяная кружка, но его правая рука при этом что-то делала под столом. Судя по положению этой руки, старший прапорщик держал ладонь на рукоятке пистолета, и Глеб подумал, что здоровяк не так глуп, как это могло бы показаться. Один из солдат, темноволосый и круглолицый мозгляк с похожей на печеное яблоко подленькой физиономией, выглядел испуганным. Когда Глеб вошел, он как раз пытался дотянуться до стоявшего в сторонке автомата без рожка. Под взглядом Слепого он нерешительно опустил руку и стал подниматься, приветствуя старшего по званию.
Второй солдат, белобрысый увалень, только что осушивший свою кружку, при появлении Глеба поперхнулся и закашлялся, распространяя свежий спиртовой запах. Он тоже попытался встать. Глеб окинул его быстрым взглядом и понял, что из всех троих он наименее опасен. Это был обыкновенный кусок мяса, в данный момент к тому же оглушенный лошадиной дозой неразбавленного спирта. Зато прапорщик активно не нравился Глебу. Он неподвижно сидел за столом, и только его правая рука жила какой-то своей, отдельной от всего остального тела, потаенной жизнью. Она шевелилась, что-то незаметно делая под столом, и, ведя с прапорщиком непринужденную беседу, Глеб все время следил за выражением его глаз и за почти незаметными движениями этой руки, ожидая выстрела. Вынимая из кармана удостоверение на имя капитана Суворова, он был почти уверен, что напуганный его появлением прапорщик спустит курок, и на какое-то мгновение ему показалось, что так оно и будет, но, увидев в руке у незнакомца вместо пистолета книжечку в коленкоровом переплете, прапорщик слегка расслабился Глядя на него, Глеб понял, что добыть из этого бегемота необходимую информацию будет очень непросто. Сначала со старшего прапорщика придется сбить спесь, чтобы бедняга перестал считать себя хозяином положения и пупом Вселенной.
– Колитесь, прапорщик, – сказал он снисходительным тоном. – Колитесь, и я оставлю вас в покое. Целее будете, честное слово.
Старший прапорщик презрительно оттопырил нижнюю губу. Его поросячьи глазки метнулись сначала в одну сторону, потом в другую, словно в поисках выхода.
– Ага, – сказал он, – понятно.
Глаза его при этом едва заметно сузились, мышцы лица и шеи слегка напряглись, и Глеб отскочил в сторону как раз в тот момент, когда под столом звонко бабахнул пистолет. “Кольт” с навинченным на ствол глушителем словно сам собой прыгнул в ладонь Слепого, раздался негромкий хлопок, и старший прапорщик, изумленно охнув, схватился левой рукой за простреленное плечо. Его пистолет, глухо брякнув, свалился на пол.
– Ох, с-сука, – простонал прапорщик, ложась щекой на стол.
Белобрысый солдат, которого Глеб считал безобидным увальнем, поднял на него мутные, затуманенные алкоголем глаза и вдруг, матерно взревев и опрокинув ящик, на котором сидел, вскочил на ноги. Он схватил торчавший в крышке стола штык-нож с тусклым сточенным лезвием и с неожиданным проворством бросился на Глеба. Это произошло так быстро, что Слепой среагировал чисто рефлекторно, и контрактник, нелепо взмахнув руками, опрокинулся спиной на стол, а оттуда скатился на пол, перевернув свою пустую кружку и выронив штык-нож. Лоб его был пробит, затылок разворочен, и Глеб недовольно поморщился, заметив, что содержимое черепной коробки любителя поножовщины густо забрызгало стол и обе стоявшие на нем вскрытые банки с тушенкой. Несколько капель попало на лицо старшего прапорщика, превратив его в безумную языческую маску. “Пропал ужин”, – огорченно подумал Глеб.
Второй контрактник, издав нечленораздельный визг, пятясь, вскочил из-за стола, схватил стоявший у окна разряженный автомат и попытался трясущимися руками вставить в него обойму. Его сморщенное круглое лицо перекосилось от животного ужаса, он никак не мог попасть магазином в прорезь.
– Уймись, вояка, – сказал ему Глеб, но солдат его, похоже, даже не услышал. Тогда Слепой повел стволом пистолета и спустил курок.
Пуля сорок пятого калибра ударила в казенник автомата, вырвав его из рук Гуняева. Тот затряс ушибленной кистью, посмотрел безумно округлившимися глазами на зажатый в другой руке оранжевый пластмассовый рожок автоматного магазина, снова по-бабьи взвизгнул и запустил рожком в Глеба.
Слепой легко уклонился, и рожок со стуком ударился в стену возле двери. Старший прапорщик за это время успел куда-то исчезнуть, но в следующее мгновение он вынырнул из-под стола как черт из табакерки, держа свой пистолет в вытянутой левой руке. Глеб снова выстрелил, раздробив ему пальцы. Пистолет выпал, прапорщик издал странный сипящий звук. Его губы разошлись в гримасе жуткой боли, обнажив стиснутые зубы и бледные десны, глаза опасно выпучились, лицо посинело от усилий, которые прапорщик прилагал, чтобы сдержать распиравший его изнутри вопль. Глеб был вынужден отдать ему должное: даже в такой ситуации прапорщик не хотел привлекать к себе внимание, понимая, что разбирательство не сулит ему ничего хорошего.
– Может быть, хватит? – спросил Слепой. – Может быть, все-таки поговорим? По чьему указанию вы подменяете гробы? Кто отдает приказы? Вам сейчас больно, но поверьте, что это – далеко не предел. Я могу усилить ваши ощущения, выстрелив, например, в коленную чашечку.
– Загрызу, – просипел старший прапорщик, с ненавистью глядя на Глеба. – Зубами порву гада. Что ж ты, сволочь, делаешь?
– Провожу дознание, – равнодушно ответил Глеб, взял со стола свое забрызганное кровью удостоверение, брезгливо вытер его о штанину и засунул в задний карман брюк. – Истина, как вам должно быть известно, всегда торжествует.
Стоявший столбом Гуняев вдруг пулей метнулся к окну, на бегу открывая рот и явно готовясь заорать на весь поселок. Он уже вцепился руками в брезент, которым был занавешен оконный проем, когда выпущенная Глебом пуля настигла его, ударив в шею, перебив позвоночник и разорвав гортань. Гуняев упал, цепляясь за брезент слабеющими пальцами. Прочно приколоченный гвоздями брезент затрещал, но выдержал. Пальцы убитого контрактника разжались, и тело с глухим стуком соскользнуло на пол.
Старший прапорщик поддел ногой стол и резким рывком перевернул его на Глеба. Сиверов увернулся, подумав, что это становится скучным. Он выстрелил еще раз, и прапорщик обрушился на пол, сдавленно мыча от нестерпимой боли в простреленном колене и грызя зубами грязные затоптанные доски. На его губах выступила розоватая пена, побледневшие щеки блестели от пота и слез, непроизвольно струившихся из зажмуренных глаз. Повсюду была кровь, и Глеб невольно поморщился, припомнив старинный термин “промывание мозгов”, во все времена означавший допрос третьей степени. Его аппетит волшебным образом улетучился, уступив место тошноте и тягостным сомнениям. Здесь, в этой забрызганной кровью кухне, лежали два трупа и один полутруп, больше похожий на сбитую грузовиком собаку, чем на живого человека. Жестокость рождает жестокость, и, стоя над корчившимся на полу старшим прапорщиком Славиным с пистолетом в опущенной руке, Глеб уже в который раз подумал о том, что, когда наступит время, его собственная смерть наверняка будет страшной.