Грузовой лифт
Шрифт:
— Она толстая?
— Да, дорогая.
— Она выросла прямо здесь?
Я засмеялся. Женщина посмотрела вновь, довольная моей реакцией. Несколько секунд она выдерживала мой взгляд, а потом медленно опустила голову, словно я взволновал ее. Я глянул в зеркало: не так уж плохо — человек, повидавший жизнь. В тридцать лет морщины имеют свой шарм, у меня же был целый набор в уголках глаз и одна или две на лбу.
Было странно видеть в Рождественскую ночь в ресторане эту женщину с маленькой девочкой. От вида этих двух существ у меня сжималось сердце. Мне казалось, что их одиночество еще более трагично, чем мое, — без всякого сомнения настоящее, но необременительное.
Умиротворенность, которую я испытал, придя к Шикле, вдруг исчезла. Всю жизнь я страдал от этих перемен в настроении, во мне жило беспокойство, заставляющее всегда быть настороже. От меня всегда исходил страх, страх, к которому за последние шесть лет мне наконец удалось приспособиться.
Я ел устрицы белон и фазана в яблоках, запивая их розовым вином. Время от времени, как бы наблюдая за девочкой, я смотрел на ее мать, каждый раз испытывал тот же шок от сходства между ней и Анной. Наши маневры продолжались в течение всего ужина. Я говорю «наши», потому что женщина приняла игру, если можно так сказать. Когда я поворачивался в ее сторону, она поворачивалась в мою, и с обескураживающей откровенностью ее лицо выражало интерес, грусть, опасение.
Мы закончили ужин почти одновременно: медлительность ребенка компенсировала мой поздний приход. Женщина заказала кофе и попросила счет. Я сделал то же самое.
К этому времени ресторан был уже полон — официанты бегали от столика к столику, было слышно, как они выкрикивают заказы, словно отдают приказ в машинное отделение корабля. Шум усиливался. Казалось, что находишься не в ресторане, а в зале ожидания на вокзале. Звон вилок и стаканов, легкие хлопки откупориваемых бутылок составляли радостную музыку — гимн веселью, — который теперь, когда я поужинал, почти отталкивала меня.
Клиенты в ожидании свободного столика подчеркнуто смотрели в зал. Счет подали сразу. Вместе со сдачей официанты принесли нам и одежду, а голодные посетители, радуясь, что им освободили места, уже занимали наши столики. Женщина застегнула на девочке драповое пальтишко с велюровым воротником, а затем стала надевать каракулевое манто, которое держали перед ней распахнутым, отчего на мгновение она стала похожа на гигантскую летучую мышь.
Мы оказались у выхода одновременно, и я придерживал дверь, пока они выходили. Она взглядом поблагодарила меня. Этот взгляд я мог бы наблюдать часами, не двигаясь, ничего не говоря, и, может быть, ни о чем не думая.
Они вышли. Девочка что-то шепнула матери. Что-то, чего я не смог разобрать, а она, казалось, не слышала.
Дождь кончился, и снова становилось холодно. Мягкий холод — явление довольно странное для зимы, и снега-то почти не было.
Машин становилось мало, они проносились мимо, разбрасывая брызги, магазины уже закрывались. Я стоял столбом у входа в ресторан, не зная, что делать дальше. Во мне еще жил взгляд этой женщины.
Удаляясь, она два раза оглянулась. В ее движениях не было кокетства, но не было и страха или опасения. Она оглянулась инстинктивно — я уверен, — словно хотела удостовериться, пошел ли я следом. Она не боялась, но и ни на что не надеялась.
Я пошел в том же направлении, что и она. Да, я настаиваю: я вовсе не собирался преследовать их, и если и пошел по той же улице, то только потому, что она вела к моему дому.
Сохраняя довольно большую дистанцию, мы прошли несколько сот метров, затем на одном из перекрестков я потерял их из вида. Это было естественно. Я почувствовал неприятный укол в груди, но смирился с разлукой, такой же случайной, как и встреча. Вот только грусть охватила меня, как и шесть лет назад, когда я впервые увидел Анну мертвой, — грусть вперемешку с неверием. Что-то во мне отказывалось принять эту разлуку.
Я продолжал идти своей дорогой, направляясь к дому.
Проходя мимо кинотеатра, я заметил их в холле. Они стояли, разглядывая кадры из кинофильмов. Вообще-то на фотографии смотрела мать, а девочка же не сводила глаз с рождественской елки посреди зала. Елка была изящная, выращенная в каком-нибудь пригородном саду, а на ветках вместо украшений висели портретики кинозвезд.
Я хорошо знал этот кинотеатр, он назывался «Мажестик». Я видел в нем столько вестернов, что когда-то мог назвать любой фильм, посмотрев лишь несколько метров пленки.
Я вошел в холл, женщина заметила меня. Казалось, она ждала моего появления. На этот раз она едва взглянула и внезапно побледнела. Я понял, что если позволю ей подойти к кассе раньше, то потом просто не посмею следовать за ней. Тогда я поспешил подойти первым. Наклонившись к окошку, я увидел в стекле, как она приближается ко мне. Когда я отстранился, она стояла рядом, держа девочку за руку:
— Два места.
Как и в ресторане, я открыл им дверь, и, как и в ресторане, она посмотрела вглубь меня, только пробормотала робко:
«Спасибо». Сеанс уже начался, шел документальный фильм об Украине — колосящаяся степь без конца и края. К нам приблизилась билетерша с электрическим фонариком. Женщина протянула ей два билета. Билетерша, наверное, не заметила девочку, решила, что мы вместе, и посадила нас рядом у довольно широкого прохода.
Сердце у меня колотилось, как в тот день, когда мы вместе с Анной впервые куда-то вышли. Расправив плечи, я сидел неподвижно в кресле, уставившись на экран, но ничего не видел, а слышал только стук сердца. Я чувствовал рядом эту женщину и был просто потрясен. Запах, исходивший от ее манто, пьянил меня.
Девочка громко задавала вопросы, и мать то и дело наклонялась к ней, шепча:
— Помолчи, Люсьенна, здесь нельзя разговаривать.
Наконец ребенок замолчал. Документальный фильм закончился, зажгли свет. Я узнал свою старую киношку, ее даже не перекрасили. Все было как прежде: цвет бордо, обивка из темно-красного плюша, зеленые растения из крашеного картона у экрана.
Мимо прошла билетерша с лотком, полным сладостей, перечисляя их равнодушным простуженным голосом.
— Конфет! — попросила девочка.