Грядущий мир. Фантастические повести советских авторов 20-х годов
Шрифт:
— Посмотрите в окно на площадь и вы увидите эти «силовые единицы», — предлагает им Мак Тодд.
На широкой площади строятся колонны. Стройные прямолинейники людей. Во главе каждой колонны — знаменосец с алым знаменем. Знамена развернуты и полощутся в воздухе. Сверкают шитые золотом на полотнищах надписи:
— На электрические станции! — переводит по идеографу надпись на знамени Стерн.
— Мы на транспортную службу!
— Мы к радио-экскаваторам! На рудники!
— Мы — на станции радио-идеографа!
Евгения хочет знать, что чувствуют
— Это можно, — соглашается Мак Тодд и переводит провод идеографа на радио-связь по воздуху.
И Евгения слушает прибой чужих мыслей и настроений. В этом хаосе тысяч мыслей и чувствований трудно разобраться, но все они сливаются в одни радостный порыв:
— Скорее! Скорее! Скорее за дело!
Врачи осматривают прибывающие новые колонны и отделяют больных и слабых. Мак Тодд, лукаво усмехнувшись, переводит приемник идеографа по направлению к группе забракованных. Радостный прибой сменяется унылыми жалобами:
— Гражданин! Я достаточно здоров, чтобы работать.
— Вы ошиблись! У меня вовсе не больные легкие. Я не хочу в Давос. Я хочу в шахты.
— Вот уже два года, как я — обуза на плечах сограждан. Не бракуйте меня.
Мак Тодд насмешливо говорит Евгении:
— Видите, вы были отчасти правы, когда утверждали, что у нас есть принуждение. Да, оно существует. Вот эти больные упорно хотят быть «силовыми единицами», — а мы их принуждаем не работать.
Шеренга за шеренгой поднимается на лифтах на воздушную пристань и занимает свои места на кораблях. Воздушные корабли с развевающимися флагами отчаливают, и, звеня песнями, «силовые единицы» разлетаются по Секторам Мировой Коммуны.
Зал с верхним светом. Вокруг него расходящимися кругами — комнаты. Из комнат лучами тянутся к залу трубы пневматической почты. [11]
Под куполами центрального зала путаница проводов идеографа. Десятки идеографии принимают идеограммы со всех концов Мировой Коммуны. Другие ряды идеографов рассылают идеограммы в разные Секторы.
Стрекочут счетные машины. Из машин выбегают длинные бумажные ленты с отпечатанными цифрами. Автоматические ножи разрывают ленты на карточки. Автоматы-лапы подхватывают пачки карточек и перебрасывают их в приемники пневматической почты. По пневматическим трубам баулы с карточками бегут на тележках в свои отделения-комнаты.
11
Пневматическая почта пересылает корреспонденцию напором сжатого воздуха по трубам. (Прим. к изд. 1923 г.)
Да, в свои отделения, потому что каждая комната имеет свое назначение. В одной расположены в подвижных замурованных ящичках карточки с итогами числа рождений и смертей во всех Секторах. У каждого Сектора свой шкаф с ящичками его районов, кварталов, домов. В другой комнате — карточки с цифровыми данными о количестве «силовых единиц»; в третьей — данные о выработке и роде продуктов, вырабатываемых Секторами Мирового Города.
Стрекочут счетные машины. Несколько десятков человек суетятся в центральном зале у счетных машин, у идеографов, у пневматической почты. Несколько десятков человек работают в отделениях над регистрацией.
— Это главный нерв Мирового Города, — сообщает Стерн. — Отсюда ответвляются нервы по всем станциям и подстанциям земного шара.
Утомленные, выходят они из счетного отделения, поднимаются на лифте на пристань и идут по трапам к своему кораблю. Корабль отчаливает. Стерн нажимает клавишу на подъем, и он взвивается к небу.
Навстречу кораблю плывет маленькая воздушная яхта. Она причаливает к нему. Высокий, крепко сложенный человек с острыми глазами перекидывает с борта яхты на борт корабля мостик, привинчивает его к палубе и переходит на корабль.
— Лессли! — восклицает Стерн в своей капитанской будке.
— Лессли! — шепчет Евгения, увидев его из каюты, и опускает вдруг вспыхнувшее лицо.
— Слушайте, Евгения Моран. Два дня я здесь на корабле, и вы еще ничего не решили. Я улечу один.
— Нет, нет, подождите. Лессли!
— Тогда улетим вместе.
— Я еще не могу… Нет, нет!
Они сидят на корме яхты Лессли. Утренняя заря льет теплую алость и окрашивает розоватою лазурью борта обоих судов, плывущих рядом. Внизу, в утренней опаловой дымке расстилается Японский Сектор Мирового Города.
— Вы любите Викентьева?
— Нет… Но я как-то связана с ним. Я вас люблю, Лессли.
— Так что же удерживает вас?
— Не знаю…
— Решимости больше! Решимости!
Рубином и перламутром играют облака на востоке. Высоко в розовеющем небе плывут золотые пушинки.
— Ваши женщины энергичны и самостоятельны, Лессли.
— Да. Но в вас больше мягкости.
— Из-за этой мягкости у меня не хватает силы оставить Викентьева одного. Куда вы идете, Лессли?
Лессли встает и направляется к борту яхты. Вырвавшийся из огненных облаков багровый шар солнца заткал золотом его мощную фигуру.
— Я хочу отчалить.
— А я?
— Вы полетите со мною.
— Лессли, погодите… Я не знаю…
— Тогда я отчалю один.
— Нет! Нет!
Лессли отвинчивает мостик. Евгения закрыла лицо руками, но не протестует. Они уходят в будку. Нажим клавишей. Яхта отделяется от воздушного корабля и взвивается вверх.
Викентьев бежит из каюты. Протягивает руки к яхте. Кричит:
— Евгения! Евгения!
Яхта круто поворачивает и, сверкая бортами, сливается с сияющими потоками солнечных лучей.
Викентьев перегнулся через борт. Стерн отрывает его от борта и ведет в каюту:
— Не надо, мой друг, не надо, — успокаивает он Викентьева.
Идеограф звонит:
— Викентьев, голубчик! Не огорчайтесь! Так надо! Я люблю Лессли.
Ночью Стерн находит Викентьева на полу каюты, с закрытыми глазами.
— Я одинок… Как в пустыне…
Корабль снизился и причалил к террасе. Стерн берет под руку Викентьева и спускается с ним в его комнату.
— Уходите, я хочу быть один, — просит Викентьев Стерна.