Грязь на снегу
Шрифт:
И конечно, она сама заглянула туда, пока он спал.
Сумма тоже ее напугала — слишком уж много. Добыть разом столько можно лишь рискуя головой.
— Если хочешь, я приищу тебе тихую комнатку. Подруга, с которой я вчера ездила в город, с удовольствием тебя приютит: у нее как раз пустует комната. А я буду приходить и ухаживать за тобой. Тебе нужно отдохнуть.
— Нет.
Никуда он не уедет. Он ведь прекрасно понимает, что у матери на уме. Сын зашел слишком далеко. Она в панике, и этим все объясняется. Пока она потихоньку
Довольствовались тем, что делали вид, будто не замечают ее, отворачивались при встрече на лестнице, сторонились, если ей случалось встать в очередь.
Теперь дело куда серьезней. Соседи накалены. Примешался эмоциональный момент: молоденькая, к тому же бедная девушка заболела, возможно, умирает.
Лотта струхнула — вот и все.
И она, такая любезная с каким-нибудь Отто, с офицерами, расстреливающими и пытающими десятки человек, не может простить собственному сыну, что он ухитрился добыть себе зеленую карточку, о которой она не смеет и мечтать!
Если бы он хоть не показывал ее!
Весь дом против них. Их жертва погибает рядом, совсем рядом с ними! Кроме того, еще с пятницы все возбуждены обыском в квартире скрипача. Уже поползли слухи, что его мать били прикладами, чтобы она не мешалась.
Если Фридмайеров и не связывают прямо с этой историей, волнение все равно царит чрезвычайное. Дом долго не забудет, что Франк — единственный, кого пропустил полицейский кордон. Матерей, у которых дома дрожали от холода малыши, заставили ждать, а этот мальчишка невозмутимо предъявляет зеленую карточку — и, пожалуйста, проходите!
Опасается Лотта и Хольста.
— Умоляю, Франк, послушай меня.
— Нет.
Тем хуже для нее и девиц! Он останется. Не скроется с приходом темноты, как его упрашивают. Не станет искать приюта ни у какого Кромера, ни у какой-то там подружки матери.
— Вечно ты все делаешь по-своему.
— Да.
Теперь — тем более. Отныне он все будет делать по-своему, не считаясь ни с кем, в чем скоро убедятся и Лотта, и прочие.
— Ты бы оделся. Не ровен час кто-нибудь явится.
Незадолго до полудня раздается первый звонок. Но это не клиент, а главный инспектор Курт Хамлинг, все такой же учтивый и холодный, с видом соседа, заглянувшего на минутку. Когда он входит. Франк принимает душ, но двери, как обычно по утрам, распахнуты, и слышно каждое слово.
В том числе традиционная фраза матери:
— Галоши вам, пожалуй, лучше снять.
Сегодня это далеко не лишнее. Снег валит по-настоящему, и если полицейский их не снимет, через минуту на ковре под его креслом образуется форменная лужа.
— Благодарю. Вот заглянул мимоходом.
— Рюмочку выпьете?
Хамлинг никогда не говорит «да», а просто молча соглашается. Он констатирует:
— Теплеет. День-другой, и небо прояснится.
Что он хочет этим сказать — неизвестно, но Франку страшно; он влезает в свой купальный халат и нарочно вваливается в салон.
— Глядите-ка — Франк! Вот уж не надеялся застать вашего сына дома.
— Почему? — с нажимом осведомляется юноша.
— Мне сказали, вы в деревне.
— Я?
— Знаете, люди всякое говорят. А мы должны выслушивать — такое уж у нас ремесло. К счастью, мы делаем это вполуха, иначе пришлось бы в конце концов арестовать всех до единого.
— Жаль.
— Чего жаль?
— Что вы слушаете только вполуха.
— Почему?
— Потому что я не прочь, чтобы меня арестовали. Особенно вы.
— Но ты же знаешь, Франк: тебя нельзя арестовать, — вмешивается Лотта. Она, видимо, не на шутку перепугана, потому что, с вызовом взглянув на главного инспектора, добавляет:
— У тебя же такие документы!
— Вот именно, — поддает жару Франк.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Только то, что сказал.
Он наливает себе, чокается с Хамлингом. Кажется, оба одновременно думают о двери напротив.
— Ваше здоровье, господин инспектор!
— Ваше, молодой человек!
Хамлинг опять заводит свое:
— Серьезно, я думал, вы в деревне.
— И не собираюсь туда.
— Жаль. Ваша мать, ей-Богу же, славная женщина.
— Вы находите?
— Я знаю что говорю. Она прекрасная женщина, и вы не правы, если сомневаетесь в этом.
— Я, видите ли, в очень многом сомневаюсь, — ухмыляется Франк.
Бедная Лотта! Она безуспешно подает сыну знаки — молчи! События перехлестывают через нее. Схватка идет как бы над ней, и хотя она не все понимает, у нее достаточно интуиции, чтобы сообразить: то, что происходит, похоже на объявление войны.
— Сколько вам лет, мой мальчик?
— Я не ваш мальчик, но отвечаю: мне восемнадцать, скоро стукнет девятнадцать. Позвольте мне, в свой черед, задать вопрос. Если не ошибаюсь, вы главный инспектор?
— Таково мое официальное звание.
— Давно?
— Оно присвоено мне вот уже шесть лет.
— А сколько лет вы служите в полиции?
— В июне будет двадцать восемь.
— Я, как видите, гожусь вам в сыновья и обязан уважать вас. Двадцать восемь лет хранить верность своей профессии — это немало, господин Хамлинг.
Лотта открывает рот, собираясь призвать сына к молчанию: он переходит все границы, это кончится плохо.
Но Франк, долив рюмки, любезно подает одну Хамлингу.
— Ваше здоровье.
— Ваше.
— За двадцать восемь лет честной и беспорочной службы!
Они зашли чертовски далеко. Долго продолжать в подобном тоне трудно, идти на попятный — еще трудней.
— Прозит!
— Прозит!
Первым отступает Курт Хамлинг:
— В приемной наверняка ждет куча народу. Полечите хорошенько этого мальчика.