Грязь. Motley crue. Признание наиболее печально известной мировой рок-группы
Шрифт:
Неделю спустя я был на кухне, готовя обед для детей и Памелы. Всё снова было тихо и мирно, мы распили по бокалу вина, и я вытащил из холодильника пучок овощей для того, чтобы приготовить жаркое. Я облазил все полки в поисках кастрюли, потому что, бля, домработница раскидала нашу чёртову посуду по всему дому. Я был настолько взвинчен и напряжён, что как только малейшая вещь шла не так, как надо, я начинал волноваться, словно это был конец света. Поэтому, когда я не смог найти кастрюлю, я начал хлопать дверями кухонных полок и разбрасывать вокруг всякое дерьмо, как маленький ребёнок, который плачет, чтобы привлечь к себе внимание
Но это была не просто кастрюля. Она значила для меня всё. Всё моё душевное равновесие и здравомыслие зависело от этой грёбаной кастрюли. И независимо от того, нашёл бы я эту кастрюлю или нет, Памела, по моему мнению, оскорбила мои чувства. В моём озабоченном эгоистичном мышлении это подразумевало, что Памела не понимает меня — худший грех, который кто-то может совершить в отношениях между людьми. Я схватил все горшки и миски, бросил их в большой выдвижной ящик, из которого я их вытащил, и закричал, “Это чушь собачья!”
И затем Памела сказала слова, которые вы никогда не должны говорить тому, кто легко теряет самообладание, слова, которые только подливают масла в огонь: “Успокойся. Ты меня пугаешь”.
Мне следовало бы выйти наружу и просто излить накипевшее звёздам в небе или уйти надолго, пробежаться трусцой или принять холодный душ. Но я этого не сделал. Я был слишком поглощён этим моментом, моим гневом из-за отсутствия кастрюли, который на самом деле был гневом из-за непонимания между мной и Памелой, что в итоге свелось к моей незащищённости, неуверенности и страху.
“Пошла ты…! Иди к чёрту! Оставь меня в покое!” завопил я ей, пнув ящик ногой, как идиот, причинив себе боль, потому что забыл, что на мне были мягкие шлёпанцы.
И тут понеслось. Она кричала на меня, я кричал на неё в ответ, и очень скоро начали кричать дети. Дилан плакал в своей детской кроватке, и я мог слышать, как ревел Брэндон в своей спальне. “Вааааа! Мама! Папа! Что происходит? Вааааа!”
“С меня хватит”, сказала Памела, подбежав к кроватке и взяв Дилана. Она принесла его в гостиную, схватила телефон и начала набирать номер.
“Кому это ты вздумала звонить?”
“Я хочу, чтобы приехала моя мама. Ты меня пугаешь”.
“Не звони своей матери. Положи этот грёбаный телефон. Мы можем сами во всём разобраться”.
“Нет, не пытайся остановить меня. И не ругайся при детях. Я звоню им”.
“Твои родители здесь всё время, чёрт побери. Это так глупо. Мы можем поговорить об этом и уладить всё за одну минуту. Посмотри на меня: Я уже спокоен. Я больше не злюсь”.
“Я звоню маме. И прекрати сквернословить”.
Она набрала номер, и я повесил трубку. Тогда она обернулась и уставилась на меня тем самым неодобрительным взглядом, который говорил о том, что я — гнусный эгоист, тем взглядом, который превращал меня в самого уродливого и тонкого червя на этой грёбаной планете. Я дико ненавидел этот взгляд, потому что он говорил о том, что ситуация вышла из-под моего контроля и никакие извинения и цветы не смогут убедить её в том, что я хороший парень, который снова любит её. Её психотерапевт дал ей глупый совет — не обращать на меня внимания, когда я злюсь, потому что, согласно его заключению, я получаю достаточно внимания как рок-звезда. Но чего он не знал, так это того, что я стал рок-звездой, потому что нуждался во внимании. Молчание равняется смерти. Поэтому, когда Памела начала эту безмолвную терапию — точно так же, как это делали мои родители — это только довело меня до предела. Тем временем Дилан вопил у неё на руках, а Брэндон всё громче и громче выл из своей комнаты.
Она демонстративно схватила телефон и снова набрала номер своих родителей. Я с грохотом нажал на рычаг. “Я же сказал, ‘Не звони ей, чёрт подери!’ Ну же. Я извиняюсь. Это такой пустяк, мать твою”.
Она бросила телефонную трубку, сжала кулак и вслепую махнула им, ударив меня наполовину в нижнюю челюсть, наполовину в самую уязвимую часть моей шеи, что, чёрт возьми, было весьма болезненно. Меня никогда прежде не била женщина, и как только я почувствовал удар, я пришёл в ярость. Я так старался разрядить ситуацию, но с каждым шагом она становилась всё более ненормальной, и это только сердило меня ещё больше. Чем больше я старался успокоиться, тем более безумным я становился, когда она не позволяла мне этого сделать. Поэтому, как только она ударила меня, мой “эмоциомер” накалился докрасна и застил мои глаза. Словно животное, я сделал первое, что инстинктивно пришло мне на ум, чтобы остановить развитие ситуации. Я схватил её и крепко стиснул. “Что, чёрт возьми, с тобой такое?” заорал я, не отпуская её. И снова моя попытка успокоить её только привела к тому, что она запаниковала ещё больше. Теперь она кричала, дети плакали, а телефон трезвонил что есть мочи, потому что её родители волновались из-за всех этих прерванных телефонных звонков. Моё жаркое превратилось в кошмар.
Пока я держал её, молчаливая терапия закончилась. Она проорала всё дерьмо, которое она обо мне думает, обзывая меня самыми ужасными литературными терминами, нанося удары в каждую мою слабую точку. Я даже не мог себе представить, когда мы всю ночь сидели в «Синьоре Фроге», уставившись друг на друга, что всё закончится таким вот образом, когда мы будем кричать друг на друга, точно демоны. Я отпустил её, и она побежала в спальню Брэндона, словно она была любящей матерью, которая должна защитить свой выводок от их жестокого отца. Пока она пробегала мимо меня, я махнул ногой ей вслед и придал ей ускорения на её пути, шлёпнув её тапкой по заднице. “Ты — чёртова сучка!” “Ах ты дрянь!”
Я последовал за нею. Я испытывал крайне неприятное чувство от того, что мы дрались на глазах у детей. Это было достаточно тяжело — пытаться растить их, когда повсюду были папарацци; самое малое, что мы могли делать — подавать хороший пример как родители. Разозлённый, я направился в комнату Брэндона, чтобы поговорить с ним. Но она взяла его и начала защищать его от меня, в то время как он плакал.
“Отпусти его”, сказал я. “Я хочу погулять с ним. Ты хочешь пойти посмотреть на лягушек, Брэндон?”
Наш пруд на заднем дворе за зиму неожиданно наводнился лягушками, и я подумал, что это хорошее место для того, чтобы отдышаться и успокоиться. “Убирайся отсюда!” истерично закричала она.
“Послушай”, сказал я. “Я хочу показать ему лягушек, чтобы он смог успокоиться. Ты останешься с Диланом, т. ч. вы оба тоже сможете прийти в себя. Всем нужно просто перестать кричать”.
Но все продолжали кричать, кроме Памелы, которая снова со мной не разговаривала, что лишало нас возможности что-либо решать.