Грязная любовь
Шрифт:
Дэна моя мать проигнорировала, но, впрочем, месса и не предназначена для знакомств. Зато я снова перенеслась в прошлое. Я и забыла, какой успокаивающей силой обладают знакомые слова или что из числа цветных лучей света, проникающих через витражные стекла, всегда можно извлечь квадратный корень. Я забыла, как чувства в церкви могут нахлынуть и отхлынуть, подобно приливу и отливу, не оставляя в голове никаких мыслей, и что это необязательно плохо. Молитвы я, может, и подзабыла, но сердце напомнило. Я бормотала слова, считая горошины. Именно здесь, в церкви, я впервые пришла к выводу, что можно молиться,
Я чувствовала присутствие Дэна, но он сидел молча. Он не держал меня за руку, хотя и не взял молитвенник. На его лице было заинтересованное выражение, словно он впервые присутствовал на мессе. Дэн не отрываясь следил за перемещениями священника вдоль алтаря – как если бы был зрителем на захватывающем теннисном матче. Пламя свечи затрепетало, и он приглушенно чихнул.
Я взглянула на него, он на меня, и мы оба улыбнулись. Я вложила ему в руку свой носовой платок. Он задержал мою руку и не отпускал, хотя моя мать зафыркала, заворчала и запричитала громче, сидя по другую сторону от меня.
Мой отец умер первым из шести братьев и сестер, поэтому окончание мессы затянулось, пока все не сказали в его адрес несколько слов, после чего священник отпустил нас со словами «ступайте с миром, дабы любить и служить Богу». Мне было никак не отвертеться от того, чтобы пожимать руки, принимая соболезнования тех, кто выходил из церкви. Дэн держался рядом со мной, мужественно принимая объятия, пожимая руки и бормоча благодарности тем, кто признал за ним право здесь находиться. Я была рада, что он рядом. Он как буй позволял мне держаться на поверхности, иначе моя мать точно утащила бы меня куда-нибудь на дно. Чаще всего она прятала глаза под вуалью своей шляпки или за гигантским носовым платком, но каждый раз, стоило наступить тишине, – а это случалось довольно часто, – пользовалась этим, чтобы облить меня ядом своего взгляда. Она не скупилась на презрение и в адрес Дэна, но он либо этого не замечал, либо ее враждебность его мало заботила.
К тому времени, когда все вышли из церкви и направились к машинам, чтобы последовать на кладбище, у меня затекли спина и ноги, а лицо болело от попытки сохранить одновременно и скорбное выражение, и улыбку на губах. От напряжения у меня разболелась не только голова. Боль перекинулась и на шею, и на верхнюю часть спины, свернувшись узлом между лопаток.
– Я взяла для нас машину напрокат, – натянуто произнесла моя мать. – Раз уж я знала, что ты на своей не приедешь.
– Я с радостью поведу машину, миссис Каванаг.
Это были первые слова Дэна, обращенные к моей матери, а я напряглась, ожидая, что сейчас-то она его как следует отбреет.
Но я забыла, что она достигла мастерства во многом. Например, в искусстве убаюкивания своей жертвы, убеждая ее в том, какая она белая и пушистая.
– Благодарю вас, мистер?…
– Стюарт.
– Мистер Стюарт, – произнесла она, царственно задирая подбородок и выражая таким образом степень своего унижения: как же, ведь ее вынудили спросить!
Машина, которую мать взяла напрокат, была большой, черной и вызывающей. В другой раз я бы закатила глаза, но сейчас была рада, что она снова поддалась своей претенциозности.
– Ну, что вы думаете о мессе, мистер Стюарт? – начала моя мать без всякого предисловия.
– Хорошая месса, – дипломатично ответил Дэн.
– Я заметила, что вы не молились, – продолжала она.
Я простонала:
– Мама, бога ради…
– Буду очень тебе признательна, – резко оборвала она меня, стукнув костяшками пальцев по колену, – если ты последишь за своей речью.
Весьма ценное замечание от женщины, если вспомнить, как однажды, стоя на пороге моей комнаты, она заявила: «Ты никчемная сучонка, чей прогнивший лживый язык закишит опарышами, которые и составят тебе компанию по дороге в ад».
В моих глазах сверкнули молнии, но Дэн, судя по всему, остался равнодушен к ее словам.
– Так и есть, ведь я не католик. Я подумал, что ничего страшного в этом не будет, потому что пошел в церковь ради Элли.
Мать фыркнула, откинувшись на спинку дорогого кожаного сиденья.
– Тогда кто вы? Лютеранин? Методист? Только не говорите мне, что вы из евангелистов.
– Нет. – Дэн с легкой улыбкой покачал головой. – Вообще-то я еврей.
Впервые в жизни моя мать не нашлась что ответить. У меня самой челюсть отвисла, но я быстро вернула ее на место. Он посмотрел на нас обеих сияющими глазами, в которых вспыхивали озорные искорки.
– Понятно, – наконец сказала моя мать, хотя еще вопрос, что ей было понятно. В чем я была уверена, так это в том, что до Дэна в ее жизни евреев не было. Мне даже стало интересно, почему она не велит ему убрать волосы и показать ей рожки.
Дэн встретился со мной взглядом, его рот изогнулся в слабой улыбке. Он пожал плечами, я повторила его жест. Новость заклеила рот моей матери до кладбища. Людей у могилы собралось немного, но меня это устраивало – меньше придется пережить объятий, меньше рукопожатий.
Мы выбрались из дорогой машины на маленький травяной холмик, и у меня внутри все сжалось. Теперь уже я зависла над бездной, а Дэну пришлось превратиться в канат. Мать гордо несла свою особу по короткой гравийной дорожке, направляясь к куче земли и открытой могиле, ожидавшей ее одобрения, в то время как я вцепилась в руку Дэна с такой силой, что ногти впились ему к кожу, а сама отвернулась.
– Розы, – проскрежетала я.
Дэн взглянул вниз с холма и встал между могилой и мной.
– Она не знает, что у тебя на них аллергия?
Я и забыла, что солгала ему. В самом деле, какая разница: одной ложью больше, одной меньше?
– Она знает.
Дэн положил ладони мне чуть ниже плеч и несильно погладил.
– Ну, тогда мы не пойдем.
– Мне нужно быть там. Служба по отцу. Мать будет меня ждать…
Я бормотала и остановиться не могла. Дэн сказал «шшшш», прекращая меня гладить. Я взглянула на него.
– Элли, ты не должна делать то, что тебе не нравится.
Я сделала глубокий, пресекающийся вдох. Солнечные лучи лежали на его лице, высвечивая веснушки и морщинки вокруг глаз. В ярком свете солнца в его сине-зеленых глазах можно было видеть золотые крапинки.