Гугеноты
Шрифт:
— Как жаль… она спасла мне жизнь… — Лесдигьер тяжело вздохнул. — А что было потом?
— Но сначала я принес вас сюда, раздел, обмыл раны и приложил к ним холстину, пропитанную настоем трав. Вы все время бредили, что-то кричали, кого-то рвались спасать. Я уж думал, не помешались ли вы, случаем, в уме. А потом вы уснули. И проспали до утра.
— Как тебя зовут, добрый человек?
— Жан Даву.
— Как думаешь, Жан, я смогу встать?
— И не думайте, раны сейчас же откроются.
— Сколько же времени понадобится, чтобы они зажили?
— Дней десять, не меньше.
— Я не могу столько ждать. Насколько опасны мои раны, Жан? — спросил молодой гугенот.
— Опасна та, что в плече. Чуть ли не сквозная. Клинок порезал кость. Мне случалось лечить такие раны, когда зверь рвал мясо, ломая кости.
— И что же?
— Выживали. А уж вы-то и подавно. Молодой, крепкий — видно, что не барского покроя.
— Действительно, я с юга, у моего отца замок и крестьяне. Там кругом деревни. Как ты узнал?
— Говорите просто. Руки не белые, грубые, знакомые с работой. На щеках хоть слабый, но румянец — не от пудры и помад, а от здоровья. В королевских дворцах такого не наживешь.
— Это верно.
— Лежите, ваша милость. Вам надо лежать. Видно, здорово вам вчера досталось.
— Не одному мне.
— Знаю. Слухом земля полнится.
— Кого же ты осуждаешь?
— Никого. Кто вас разберет, дворян, за что вы воюете. Нам, крестьянам, это ни к чему. Но раз вы добрый и простой человек, значит, ваша была правда, так я скажу.
— А вера?
— Какая мне разница, чьей вы веры, ведь не сарацин же. Богу сверху виднее, и коли Он вам помог, прислав меня в ту минуту, когда вы упали с лошади, значит, ваша вера Ему угодна.
— Спасибо, Жан. Как, оказывается, просто.
— Я почищу морковь, хотя не обессудьте, что ее мало. Урожай был плох. Да церковь забрала, да сборщики приехали… Коли не припрятал бы…
— Кто еще с тобой живет, Жан?
— Я один. Все умерли.
И больше ни слова. Значит, не хотел говорить. Допытываться Лесдигьер не стал.
— Чем ты живешь?
— Рыбу ловлю, зверя бью.
— В господских лесах и прудах?
— Где же еще? Но если узнает герцог, мне несдобровать.
— А хлеб? Зерно есть у тебя?
— Уже нет. Можно купить у мельника или в монастыре. Муки, крупы, овощей… Да только где ж денег взять?
— А корова? Много ли молока дает?
— Куда ей. Кормить для этого надо, а чем? Я сена заготовил с осени, но приехал аббат со слугами, стог разметали, да весь и забрали… Теперь голодная, слышите, мычит?.. Пойду сейчас в поле, может, под снегом чего-нибудь насобираю. Вам молоко нужно, оно дает силу.
— Чего же ты сейчас насобираешь? Пожухлую траву, тростинки камыша? Есть ли тут постоялый двор?
— Корчма есть. Хозяин не бедствует, есть у него и сено, и кони даже.
— А далеко ли это?
— Рядом совсем. Деревня-то наша небольшая.
— Хорошо. А теперь подай-ка мою одежду, Жан, — Лесдигьер попробовал высвободить руку из-под одеяла, да только застонал от боли. — Нет, сам не смогу. Залезь в карман моих штанов, Жан, и вытащи кошелек.
Крестьянин сделал то, о чем просил Лесдигьер, и теперь молча, раскрыв рот от изумления, глядел на увесистый кошелек, лежавший на его ладони. Впервые в жизни он видел такое чудо.
— Ты мог бы украсть его у меня. Почему ты этого не сделал? — спросил Лесдигьер.
Жан покачал головой:
— Мы честные люди, а не какие-нибудь разбойники. Возьми я ваши деньги, как бы стал глядеть вам потом в глаза?
Лесдигьер был растроган до глубины души. Этот человек был прост и чист — большая редкость в это неспокойное время.
— А теперь выложи монеты и сосчитай.
Жан долго шевелил губами, перекладывая монеты, морщил лоб, наконец, вздохнул и признался:
— Не умею я считать, ваша милость. Одно знаю: этого мне хватило бы на целый год, даже больше.
— А дворянину в королевском дворце — на один день.
У бедного крестьянина от удивления отвисла челюсть.
— Да неужто? — только и смог выговорить он, тупо уставившись на монеты, рассыпанные по одеялу.
А Лесдигьер подумал о том, что ему немедленно надо попасть в Париж и рассказать королеве, что не гугеноты были зачинщиками вчерашней бойни. В том, что Гиз именно так преподнесет ей объяснение о событиях в Васси, Лесдигьер нисколько не сомневался.
— Я должен ехать в Париж, — сказал Лесдигьер и посмотрел на Жана. — Немедленно.
— Вы убьете себя.
— Пусть так, но эта смерть будет во имя истинной веры Христовой, а значит, угодна Богу. Мне нужна лошадь. Дня за два-три я должен добраться до Парижа.
— Раньше, чем через десять дней вам нельзя выезжать, — сказал Жан. — Раны ваши откроются, и никто не сможет вам помочь, когда окажетесь один на безлюдной дороге.
Выбирать не приходилось. Лесдигьер был единственным свидетелем событий в Васси, который мог описать правдивую картину случившегося; кроме него, это не сделает никто. И ради того, чтобы не допустить торжества Гиза, надо было поступать так, советовал Жан Дану.
— Хорошо. Возьми деньги и через десять дней купи мне лошадь. Не скупись, выбери лучшую, сам знаешь, какой путь мне предстоит.
— На эти деньги можно купить всех лошадей у хозяина корчмы.
— Остальные забери себе и распоряжайся по своему усмотрению. Оставь мне немного на дорогу, чтобы я в пути не умер с голоду.
— Я буду благодарить небо за то, что оно послало мне вас, ваша милость!
…Через десять дней Лесдигьер почти оправился от ран и чувствовал себя вполне прилично, хотя все еще немного побаливало плечо. На одиннадцатый день он поднялся рано утром, оделся, простился с Жаном, сел на лошадь и отправился в Париж.