Гугеноты
Шрифт:
— Не думаете ли вы, что Екатерина Медичи нарочно завернула сюда, чтобы узнать о содержании нашего разговора?
Жанна вздрогнула и побледнела. Об этом она не подумала.
— Не беспокойтесь, — улыбнулась герцогиня, — я приняла необходимые меры. Вы ведь видели, как я дважды обошла комнату, едва мы вошли сюда.
— Бог мой, — вымолвила Жанна, — неужто и в вашем доме у стен есть уши, как в Лувре?
— Не исключаю этой возможности, хотя мои слуги люди проверенные, все же к некоторым я отношусь с опаской.
— Я прошу вас только помочь, но не участвовать, — напомнила ей Жанна.
— Одно не исключает другого, — резонно возразила герцогиня. — Однако мы тратим время попусту. Говорите, мадам, мой долг, как вашей соратницы по партии, помочь вам.
— Я никогда бы не доверилась вам, — сказала королева Наваррская, — если бы не знала о ваших пожертвованиях во имя нашей веры, о ваших взглядах на учение Кальвина, о том, что под крышей вашего замка гугеноты часто устраивают свои собрания, по окончании которых воздают хвалу Богу, своим пасторам и хозяйке дома, ревностной гугенотке.
Герцогиня Д'Этамп в ответ слегка кивнула, прикрыв глаза. И Жанна Д'Альбре поведала ей о том, к чему свелась беседа Екатерины Медичи с герцогом Альбой в Байонне. Потом рассказала о своем разговоре с Конде.
Выслушав ее, герцогиня задумалась. Потом выразила сомнение в связи с международным правом, хотя и не порицала ширившееся в Европе движение кальвинистов против римской церкви.
Жанна, все больше воодушевляясь и повышая голос, продолжала:
— Взгляните, что делается в Нидерландах! Народ и дворянство Фландрии, Геннегау и Брабанта готовятся открыто выступить против испанского владычества. Протестантские пасторы на всех перекрестках призывают прихожан встать под знамена кальвинизма! Дело близится к революции! Мало того, Филипп сам дает новый толчок к возмущению не только народа, но и дворянства, пообещав ввести в Нидерландах инквизицию. Более того, он не согласен отменить или даже несколько смягчить «плакаты», эти указы против ереси, как они их называют, и своими действиями добивается только того, что протестантов становится все больше. В Брюсселе дворяне думают заключить союз против инквизиции; здесь не только гугеноты, но и католики, понимающие, что инквизиция становится источником недовольства и мятежей, провоцируя гражданскую войну. Сам Вильгельм Оранский поддерживает возмущенные массы. Может ли Франция в этих условиях остаться в стороне от своих соседей, от тех, кто так же, как и она, терпит засилье католической реакции? Если мы не поможем им сейчас, кто поможет потом нам, когда костистая лапа инквизиции нависнет над Францией?
— Позицию дворянства понять несложно, — проговорила герцогиня. — Они беспокоятся за свои шкуры, ибо знают, что в случае восстания горожан их дома станут первыми жертвами. К тому же им выгодно поддерживать революционно настроенные массы гугенотов: испанский террор в стране уничтожает их средневековые вольности, а грабеж католических церквей обогащает их карман.
— Как бы то ни было, — продолжала Жанна, — они — с народом и не покинут его. Быть восстанию, помяните мое слово, и кальвинисты будут бороться до конца за избавление от испанской тирании, за возобновление торговых сделок с Англией, за свои дома и семьи, за жизни свои и своих детей. Но, еще не решив вопрос с Нидерландами, Альба тянет обагренные кровью руки уже сюда. Допустить убийство наших вождей в этих условиях, обезглавить цвет французской нации — это ли не преступление, которого никогда не простят нам наши потомки! А посему помощь, которую вы, я уверена, окажете нам деньгами и людьми, будет весьма своевременна и зачтена Господом в пользу святого дела.
Герцогиня поднялась и в задумчивости прошлась по комнате:
— А ведь это путешествие имеет целью примирить враждующие стороны, объявить всеобщий мир. Ужели вы думаете, что Екатерине Медичи самой хочется новой войны? Разве трудно теперь понять ее как женщину и правительницу государства? — Она повернулась к королеве: — Представляете теперь, как будет выглядеть в глазах всей Европы ваша попытка воспрепятствовать этому? В случае неудачи во сто крат усилятся гонения на протестантов как на пособников дьявола, как на тех, кому не нужен мир в королевстве, но кто мечтает лишь о том, чтобы самим захватить престол. В связи с этим в новой гражданской войне обвинят только гугенотов.
— Вспомните Байонну! — воскликнула Жанна. — И это вы называете миротворческой миссией?! Все эти пустые обещания и заверения в вечном мире, которые она дарит гугенотам в тех городах, по которым проезжает, лишь для того, чтобы усыпить их бдительность, а потом разом покончить с ними одним ударом! Это же ясно как день, для этого надо знать характер хитрой старой лисы, а уж мне-то он хорошо известен. Видели бы вы их рожи, когда они на глазах у всего двора клялись друг другу в вечной любви! Это были лица ангелов и мерзкие хари посланцев Сатаны!
Герцогиня не отвечала. Стоя у камина, она молча смотрела в огонь широко раскрытыми глазами. Что творилось сейчас в ее душе? О чем думала она, безусловно понимая, какого огромного доверия вождей протестантов удостоилась? В случае победы кальвинистов она выйдет из тени забвения и сможет вернуться к новому двору, хотя вряд ли кому будет там уже нужна. Ее время безвозвратно ушло, но она не могла не думать о своих детях, путь которых ко двору нового короля будет открыт. Вот чего нельзя было сбрасывать со счетов, и герцогиня лишний раз похвалила в душе себя за то, что порвала с католицизмом.
Она встала спиной к огню и повернула к Жанне свое холодное, бесстрастное лицо. В ее глазах горел огонь решимости. Она подошла совсем близко к Жанне. Королева порывисто встала и сделала шаг ей навстречу.
— Все, что у меня есть, я готова предоставить в ваше распоряжение, Ваше Величество, — произнесла Анна Д'Этамп, протягивая руки Жанне.
— Я знала, что найду в вашем лице верного друга и соратника, — растроганно проговорила королева Наваррская, сжимая ее руки в своих.
— Господь да руководит смелым! — воскликнула герцогиня и добавила, сложив руки на груди крестом и опустив голову: — Да будут с вами силы небесные! Fiat voluntas tua, Deus! [71]
Этим же вечером Матиньон после изрядной дозы вина, выпитого в кругу друзей, обхватив за талию одну из девиц, с которой он уже успел обо всем договориться, потащил ее на сеновал, устроенный в замковой риге. Оба, пошатываясь, дошли уже до самых дверей, как вдруг Матиньон почувствовал, что кто-то тянет его за рукав камзола. Он обернулся. Перед ним стоял слуга из дома герцогини, простой парень в рубахе, куртке и штанах.
71
«Да будет воля Твоя, Господи!» (лат.).
— Простите меня, ваша милость, — заговорил он, стараясь ладонью приглушить звук собственного голоса, — но у меня есть к вам дело.
— У тебя? Ко мне? — Матиньон расхохотался. — Уж не хочешь ли ты спросить меня, с какой стороны тебе подходить к кобыле? А может быть, — он кивнул в сторону девицы, — ты желаешь встать в очередь?
— Прошу вас, ваша милость, не смейтесь, — настаивал парень. — Это очень важно.
— А другого времени ты не нашел, мерзавец?