Гулливер у арийцев
Шрифт:
Опять обед, ужин. Кормят неплохо, но довольно тяжело: много вареного теста и капусты. Нет хорошего вина, приходится ограничиваться пивом. Впрочем, мне нельзя пить вина, у меня миокардит.
Вечером появляется Урбис. Он спускается вниз, в подвальное помещение.
Я встречаю в вестибюле господина Мори:
— Что, у вас в подвале разве тоже есть номера?
— Почему вы это решили?
— Какой-то господин недавно туда спускался.
— А, это господин Урбис, ваш соотечественник, он, видите ли, снял у меня одну из комнат в подвальном
— Что же, он завзятый фотограф?
— В том-то и дело, что нет, он очень редко выходит из дому и большую часть дня сидит в своей комнате, куда он не впускает даже горничную. Он сам метет пол, и стелет себе постель. Когда приходят полотеры, он остается в комнате все время. К нему иногда приезжает его приятель, тоже немец, и тогда он выходит с аппаратом и щелкает. Несколько раз он на три дня уезжал от нас, но тогда в его комнате оставался тот приятель, о котором я вам говорил. Вообще он большой оригинал, у него в комнате много книг и рукописей.
Вы простите меня, господин Крюгер, но среди немцев встречается много чудаков.
— Ха-ха-ха, вы правы, господин Мори.
— Вы уже познакомились, господин Крюгер, с вашим компатриотом?
— Нет, не успел. Да я вообще не гонюсь за знакомствами. Мне нужны спокойствие и тишина.
Проходит еще три дня без событий. При таком положении вещей я могу бесполезно просидеть здесь несколько месяцев. Необходимо что-либо придумать.
Утром я вновь ловлю Мори в вестибюле и начинаю с ним длинный разговор. Жду появления Урбиса. Вон он тяжело спускается по лестнице. Я не смотрю в его сторону и говорю;
— Да, господин Мори, здесь в Чехословакии я отдыхаю, но если бы вы знали, что сделал Гитлер с нашей Германией! Я теряю надежду туда вернуться.
Урбис замедляет шаг и бросает на меня исподлобья испытующий взгляд. Я продолжаю:
— А многие сначала верили в Гитлера и в настоящий национал-социализм.
Мори эти вещи очень мало интересуют, но он сочувственно поддакивает.
Я беседую с ним еще несколько минут, потом отправляюсь в столовую и сажусь на свое место.
Урбис время от времени посматривает в мою сторону. Я сижу с видом человека, погруженного в глубокое раздумье, потом вынимаю из жилетного кармана мятную лепешку, с серьезным видом распускаю ее в бокале воды и с гримасой отвращения выпиваю. В паузе между двумя блюдами я считаю свой пульс. Девица в белом переднике спрашивает, дать ли мне пива.
— Нет, у меня ночью был сердечный припадок.
Обед окончен. Медленно поднимаюсь по лестнице. Меня догоняет Урбис.
— Да, у вас с сердцем, видно, неладно, — замечает он. Я останавливаюсь и оборачиваюсь.
— Моя фамилия Рудольф Урбис. Я очень рад, что здесь, кроме меня, появился еще один немец.
— Вольфганг Крюгер, — представляюсь я. — Я тоже очень рад, так как уже успел соскучиться в одиночестве. Для меня, больного человека, жизнь вообще лишена всех прелестей. Из известной триады: женщины, вино и песни — мне, увы, остались лишь последние.
Урбис
— Я вас, к сожалению, не могу пригласить к себе, господин Крюгер, — у меня не убрано.
— Может быть, вы зашли бы ко мне?
— Пожалуй, посижу у вас несколько минут. У меня, видите ли, очень мало времени, я пишу книгу.
— Вы писатель, господин Урбис?
— Нет, так просто, любитель. А какая у вас профессия, господин Крюгер?
— Я доктор экономических наук и работал в конъюнктурном институте у профессора Вагеманна. Потом я предпочел уехать из Германии и теперь постоянно живу в Каттовицах, где работаю в банке. Там у меня, кстати, живет двоюродный брат.
— Вы что же, политический эмигрант?
— Нет, не сказал бы. Я вообще человек далекий от политики и никогда не состоял ни в одной партии, хотя в свое время сочувствовал национал-социализму.
— Почему же вы разочаровались?
— Это довольно длинная история. Гитлер изменил программе, им вертят промышленники и банкиры, в то время как настоящих национал-социалистов расстреливают. Уехал же я потому, что критиковал в разговорах с друзьями политику Гитлера, и, когда за это начали сажать в концентрационные лагеря, я предпочел переменить климат и отправился в Каттовицы.
В политике я, правда, мало что понимаю, но, как экономист, вижу, что режим должен вылететь в трубу. А пока ничего другого не остается, как сидеть и ждать. Вы пишете книгу, я занимаюсь в банке контокоррентными операциями. Могло бы быть хуже. Простите, что я утомил вас своей болтовней. Я, видите ли, очень нуждаюсь в человеческом обществе, и беседа с вами меня очень возбудила, так что я должен буду принять мое успокаивающее лекарство. В дальнейшем мы не будем говорить о политике, тем более, что ни я, ни, кажется, вы ею не интересуемся.
— Прощайте, господин Крюгер, мы с вами еще побеседуем.
Первый шаг сделан, теперь главное — не торопиться. Впрочем, этот Урбис не особенно умен, у него в глазах что-то бычье, он, видимо, очень упрям и уверен в себе. Если мой наметанный глаз меня не обманывает, он должен быть не дурак насчет женского пола. Это заметно по глазам и губам. Я видел, как он в столовой поглядывал па девицу, сидевшую рядом со студентом. Мне кажется, что я ясно вижу, как у этого Урбиса работает в черепной коробке мозг. Он, как будто, поверил моей версии, принимает меня за простачка и вскоре попробует меня вербовать.
Теперь главное — не сорваться, Вольфганг Крюгер; вы банковский служащий, больной миокардитом. Прошу вас это твердо помнить.
Через несколько дней мы с Урбисом довольно тесно сходимся, беседуем на политические темы, критикуем чехов, наш отель и его директора. Он пытается меня распропагандировать, я сохраняю необходимую серьезность и наивность.
— Так вот, господин Крюгер, Германию не спасут ни Гитлер, ни Тельман; коммунисты-интернационалисты, — они тоже ни к чему. Национал-социалисты уже обанкротились. Германию спасет «черный фронт».