Гуляния с чеширским котом
Шрифт:
— Огромное спасибо за книгу! — Я исходил фальшивой любезностью, самому противно было.
— К сожалению, вас не сразу нашли…
Очень деликатно, очень тонко. Представляю, как всем своим гнусным английским кодлом они хохотали над глупостью КГБ, не сумевшего надежно прикрыть своего сотрудника! И над малограмотным юнцом, спутавшим лорда с обыкновенным смертным [5] .
— Вы не знаете нашей мидовской бюрократии… вечные неувязки… вечная путаница…
Еще бы! Ведь почти на две трети МИД заполнен КГБ и ГРУ…
5
Вообще-то лорды бывают разные. Уже в Лондоне я общался
с лордом, носившим пуловер с продранными локтями, думаю, что он обиделся бы, если я назвал бы его «милорд».
— Наш
Тогда я был наивен и полагал, что если говорят «буду очень рад», то подразумевают именно это, а не то, что вы — последний негодяй и плут, которому стоит свернуть шею. Коллинза, разумеется, я больше в глаза не видел, хотя много раз приглашал его на приемы в посольство. А лорда Бессборо я просто боялся приглашать, дабы не осложнять дипломатические отношения.
И вот наконец день отъезда на Альбион.
Все старожилы предупреждали о скудости посольской зарплаты и советовали не стесняться и тащить с собою всю утварь по максимуму, тем паче что в те времена перелеты считались роскошью и сотрудников направляли в Лондон поездом или пароходом. Наше купе было забито тюками, картонками, кастрюлями, мисками в авоськах и чемоданами под самый потолок, картинно торчали таз для белья с посудой (он был обмотан простыней), горшок и коляска для будущего дитяти. К тому же нам нанесли бесчисленное множество передач для родственников и друзей — буханки черного хлеба, водку, соленые огурцы собственного засола, селедку в банках, любительскую колбасу — привязанность настоящего советского человека, et cetera, et cetera. Передавать посылки — самая страшная и неистребимая черта русских, с тех пор я в ужасе смотрю на любого, кто приезжает меня провожать («У меня чуть-чуть… займет совсем немного места… если не трудно»).
Поезд мирно пересек Польскую Народную Республику (ландшафт стал менее безобразным, хотя и близким по стихийному, славянскому духу), въехали в ГДР (всё стало аккуратнее и побогаче), а затем и в ФРГ (тут уже на перронах дымили сигарами сытые бюргеры в добротных костюмах). В Хук-Ван-Холанде нас погрузили на паром, и вскоре перед моим взором предстал знаменитый английский берег.
Николай Михайлович Карамзин в «Записках русского путешественника», которые я, естественно, тщательно изучил, как и подобало великому мореплавателю и авантюристу, испытывал потрясение при виде седых дуврских скал после отплытия из Кале. Оно и понятно: Карамзин обожал «Сентиментальное путешествие» Лоренса Стерна [6] , которого он называл на русский манер Лаврентием (сразу шёл на ум Лаврентий Берия в черных пальто и шляпе и в пронзительном пенсне), и сверял свои наблюдения с блестящей книгой англичанина.
6
Блестящий писатель умер в убогих меблированных комнатах, оставшись без денег и без помощи друзей, которыми он так гордился. Кладбищенские воры украли его труп из могилы и продали кембриджскому профессору для анатомических занятий студентов. Увы! Бедный Йорик!
Как ни странно, у меня не пролилось ни единой горячей слезы.
Я въезжал, как воин, ожидавший на каждом углу вражеской засады, я чувствовал себя лазутчиком в стане противника, и моя горячая рука мысленно сжимала пистолет под плащом. Настороженность и подозрительность долго сковывали нормальное восприятие Англии, много страстей боролось в моей правоверной большевистской груди. Разве не писал Ленин о том, как английская буржуазия за счет колоний подкармливает рабочий класс? Разве не известно, что демократия в Англии — лишь диктатура денежного мешка? Ладно, марксисты могли ошибаться, но ведь даже у Джона Осборна или Джона Уэйна хватало картинок ужасной нищеты простых людей и неприкрытого лицемерия вершителей судеб Великобритании.
В Англии мое сердце разрывалось между ненавистью к буржуазии [7] и любовью к Лондону, которая вспыхнула мгновенно — так в женщине, поразившей рыцарское сердце, нравится всё, даже её недостатки. Гайд-парк с озерцом Серпантайн, где прямо на подстриженной траве (глаз всё искал пугающую надпись: «По газонам не ходить!») валялись влюбленные парочки и вальяжные одиночки с бутылкой вина, что навевало мысли о покинутой родине; у выхода на Найтсбридж напрягала воображение скульптура Эпштейна: Мефистофель тянул за собой целую группу существ (что это? неужели это сатана, ведущий нас в Никуда?); на каждом углу завлекали пабы с причудливыми названиями типа «Синий кабан» или «Гвоздь и мухомор»;
7
И сейчас порой жаждет душа загнать во двор наших олигархов, взять пулемет «Максим»…
Однако не так просто было смутить душу молодого большевика, воспитанного по всем канонам советской пропаганды. Разве уже не действовал марксистский закон об абсолютном и относительном обнищании трудящихся? В хрущевские времена нам уже не вбивали в голову, что с годами пролетарий нищает абсолютно, до полной голозадости, но как насчет относительного обнищания? Даже в секретном ежегодном отчете советского посольства в Великобритании фигурировал раздел о положении трудящихся, которое ухудшалось на фоне богатств жалкой кучки в полном соответствии с универсальным учением [8] .
8
Кстати, иногда кажется, что весь период реформ в России после 1991 года — всего лишь блестящая иллюстрация тезиса Маркса об абсолютном и относительном обнищании.
Тогда я бурно сочинял стихи на тот случай, если из меня выйдет не Черчилль, а Байрон.
Дожди. Декабрьские дожди Наш старый дом крошат. Чужие, громкие шаги В ушах моих стучат. Зевает зябко под окном Румяный полисмен. Мне снится ночью странный сон: Почтенный джентльмен. Как пена «Гиннесса» виски, Массивное кольцо. В полоску брюки и носки, Штиблеты и лицо. Он вежлив, выдержан и строг. Он в юмор с детства врос. В одной руке — любимый кот, В другой — любимый пёс.Неприятный тип, ничего не скажешь! Правильно сказал о капиталистах Никита Хрущев: «Мы вас похороним!» Тогда мир выглядел иным, и будущее казалось за социализмом: в Индии — отсидевший у англичан Неру, в Египте — красавец, борец с англичанами Насер, в Индонезии — «брат Карно», на Кубе — пламенный Фидель, в Гане — умнейший Нкрума.
Почему же спала Англия? Оставалось лишь самоутешение: это лишь подкрашенный фасад, а на самом деле английские трудящиеся спали и видели новую бесклассовую Англию, без прогнившего королевского двора, болтливого парламента и рептильной прессы.
Постепенно воды реальной жизни подтачивали гранит моего мировоззрения: ежедневные контакты с англичанами — от прожженных тори и гибких сотрудников Форин-офиса до талантливых писателей Чарльза Перси Сноу и Алана Силлитоу, посильный вклад в разрушение моего большевизма сделали члены парламента лейбористы Деннис Хили и Дик Кроссман, видный консерватор Ник Скотт, многие актеры, режиссеры, журналисты…
Каждое утро начиналось с кипы газет и журналов, по воскресеньям — сладостный ритуал чтения воскресных изданий, естественно, за чашкой крепкого кофе с толстой сигарой в зубах (всегда помнил о сэре Уинстоне). К этому добавить ставшие доступными шедевры «1984» Джорджа Орвелла, «Темнота на рассвете» Артура Кестлера и «Мы» Евгения Замятина. Только законченный идиот мог бы устоять под таким талантливым и беспощадным натиском и с придыханием говорить о том, что «наши дети будут жить при коммунизме».
Четыре с лишним года в Англии пролетели, как прекрасное мгновение. Работал я бурно, контактировал со многими видными деятелями, не пропускал ежегодных конференций консервативной и лейбористской партии.
В конце концов англичане не выдержали моей шпионской активности и выгнали меня из страны, объявив персоной нон грата.
Погрузились на паром и поплыли через Ла-Манш. В проливе штормило, огромные серые волны накатывали на нас, как горы, видимо, Англия то ли содрогалась от скорби, то ли хохотала до слез от счастья. По скользкой от рвоты палубе бродили мрачные типы, измученные морской болезнью, над судном с младенческими всхлипами проносились грязно-белые чайки, холодные брызги летели в лицо… Я придерживал сына на постромках и, как орел за решеткой в темнице сырой, с тоской вглядывался в удалявшийся английский берег.