Гуляния с чеширским котом
Шрифт:
Высокую печаль нарушали низменные мысли о будущем: неужели блестящая карьера разведчика и дипломата закончилась навсегда? в какое подразделение КГБ меня определят? Ясно, что не в английское, но неужели направят куда-нибудь в Гвинею, где по ночам во влажной духоте по телу ползают ядовитые змеи? Или бросят в Борисоглебск на борьбу с местными диссидентами?
Ке сера сера! Что будет, то будет! Заведу огородик, садик, буду возделывать крыжовник, как чеховский Ионыч, жена бросит, и правильно! — кому нужен неудачник? — буду по-черному дуть самогон, заведу кроликов и навсегда забуду о проклятом Соединенном Королевстве. Неужели я никогда не увижу Пикадилли, не похлебаю суп из бычьих хвостов [9] в ресторанчике Сохо, не послушаю орган в Эдинбургском соборе?
9
До
Никогда. Никогда.
С детства ненавидел это слово, и когда пытался представить смерть, она прорезывалась в затяжном, бесконечно-жутком НИ-КОГ-ДА.
«Больше никогда! — кричал Ворон у Эдгара По. — Nevermore!»
Как ни странно, несмотря на вопиющую грубость властей, моя нежность к Альбиону не угасла. Почему, собственно, грубость? Враги исполняли свой долг точно так же, как и я — свой. Не шпионь! Будь паинькой! — и никому в голову не придет тебя выставлять из страны. К тому же разве мы не молимся на жен, которые лупят нас сковородкой по голове?
В Москве меня встретили безрадостно, но вполне благосклонно: в джунгли на съедение тиграм не отправили, а через полтора года командировали в страну сказочника Андерсена, показавшуюся мне дикой деревней после величественного Лондона.
Даже порок в копенгагенском гнезде разврата Ню-Хавн был затхлым, как баня в провинциальном городе, и не отдавал благоуханной разнузданностью Сохо или Мейфер. Пошлая дребедень на каждому углу: вдруг пьяная шлюшка задирает юбку и шумно, словно извергает водопад, писает на асфальт; на картинке в витрине магазина два здоровенных мужика обольщают рыжую кобылу (Дания тогда была единственной европейской страной с дозволенной порнографией); бутербродный ресторан у озера, каждый бутербродик — размером со свинью. Полноте, разве уважающий себя джентльмен будет терзать такой сэндвич? Роняя крошки на пол, обливаясь потом, засовывая с трудом в рот это огромное чудище обло…
Где дыхание вековой культуры? Забитая шедеврами Национальная галерея в Копенгагене не самое худшее, но это же не галерея Тейт с избытком Тёрнера и первобытных глыб Генри Мура, это же не Национальная галерея и даже не коллекция Уоллес. Ничего подобного в стране непуганых викингов, лишь дальнее эхо живописи, жутко именуемое глиптотекой, под пивной вывеской «Карлсберг».
Конечно, если помчаться вдоль моря к Эльсинору, в замок псевдодатского принца (на самом деле Гамлет — истинный англичанин), невыносимо именуемый аборигенами Хельсингером (словно кость в глотке), то на пути можно заглянуть в Луизиану, изысканный музей-модерн среди скал и декоративных растений. Но и его лик сразу же напоминает Баттерси-парк у Темзы, там тоже таятся в кустах скульптуры Генри Мура и Барбары Хепсверт, и сердце снова томится по Альбиону.
Единственная отрада — толстые английские газеты по воскресеньям, когда, растянувшись на диване, впиваешься в «Санди тайме» и «Обсервер», варясь в чисто альбионском соку. Я исправно посещал все английские фильмы и единственный в городе «Остин Рид», филиал того самого, что на Риджент-стрит, величественного, мужского из мужских; я любил покопаться в книжных лавках на английских полках и, конечно, рвался контачить с англичанами. Но в Копенгагене их было с гулькин нос. Однажды столкнулся с захудалым третьим секретарем английского посольства, который хвастался, что он всю жизнь провел в Лондоне. Однако на мои вопросы о конкретных районах и улицах (уж мои шпионские ноги славно там побегали!) он отвечал лишь растерянной улыбкой — вывод ясен: провинциал, скорее всего, разведчик (английская разведка уже давно черпала кадры не в истеблишменте, а в среднем классе).
Жизнь неслась вперед, за первой поездкой в Данию последовали несколько лет славных деяний в Москве, и вот в 1974 году неожиданно меня вновь призвали под антианглийские знамена. Причина заключалась отнюдь не в моих недюжинных талантах (а хотелось бы!), а в кадровом кризисе: в 1971 году после бегства серенького кагэбэшника Лялина английские власти раздулись от гнева и вышвырнули из страны не двух-трех, как было принято, а сразу 105 (!) советских дипломатов и прочих. Такого не бывало в истории! Выгнали, ввели квоты и наложили табу не только на тех, кто хоть раз понюхал английский воздух, но даже на героев невидимого фронта, хотя бы раз выезжавших
Как было в этой сложнейшей обстановке не вспомнить о прославленных челюстях сэра Уинстона? И я стал «главным начальником» по Великобритании, которому вменялось организовать контратаку и возродить птицу Феникс из пепла. Увы и ах, но командовать сражением пришлось из Москвы — полный абсурд пробивать визу для персоны нон грата, вот схватились бы за сердце изумленные английские власти!
На новом ответственном посту захотелось воплотить свои яркие мысли в бессмертный научный труд и оставить его благодарным потомкам, которым еще много лет придется взрывать бастионы непокорного Альбиона. Душа горела приобщиться к сонму кандидатов наук с 10 %-ой надбавкой к зарплате и лишними 10 кв. метрами жилплощади, о престиже и надутых щеках не упоминаю из скромности. Роясь в архивных делах, я наткнулся на талантливый опус об англичанах нашего агента Гая Берджеса, работавшего в Форин-офисе и спецслужбах, он вместе со своим другом Кимом Филби входил в «великолепную пятерку», золотой фонд нашей разведки. «Основное критическое замечание, — писал Г. Берджес в своем труде, — которое автор как агент, его друзья и завербованные им агенты должны сделать в отношении связанных с ними оперативных работников, касается не вопросов личных взаимоотношений (они всегда были прекрасны), не техники нашей работы (тут оперативные работники знали гораздо больше наших агентов), а недостаточного знания жизни буржуазного общества и его институтов в Англии».
Бот где собака зарыта! Вот в чем нуждается самое острое оружие партии!
Никто особо не возражал против моей темы «Особенности национального характера, быта и нравов англичан и их использование в оперативной работе», однако к какой науке ее приткнуть? Национальная психология в начале 70-х считалась буржуазной ересью, даже социология еще вызывала сомнения: не подменяют ли ею законы классовой борьбы? Что это еще за национальный характер, если совершенно ясно, что есть «нация богатых» и «нация бедных», — разве не так писал об Англии даже консерватор Дизраэли? Что скажет на это княгиня Марья Алексеевна — Высшая аттестационная комиссия (ВАК)? Однако если КГБ считал, что в интересах государственной безопасности целесообразно — вот он, канцелярит времени! — осваивать целину национального характера, то какой же профессор кислых щей из ВАК поднял бы голос против?
Тема меня захватила и уже не отпускала. Оказалось, что классики отступают от своей занудливо классовой догмы: Карл Маркс делал превосходный бифштекс из Пальмерстона и Гладстона, говоря о пробализме и лицемерии англичан, не отставал в характеристиках англичан и его друг Фридрих Энгельс, а верный ученик и продолжатель Дела Владимир Ильич написал даже отдельную статью об английской нелюбви к теории и постоянно стегал правящие классы за фарисейство, а рабочий класс за то, что он урывает со стола жалкие крохи, которые ему подбрасывает зажравшаяся английская буржуазия.
Ободренный моральной поддержкой классиков, я окунулся с головой в океан литературы об Англии. Кто только не писал об этой стране! И англичане, и иностранцы, даже те, кто пробыл в Англии лишь несколько часов. Одни исходили желчью, другие слюной восхищения, казалось, что в Англии скрывался раздражитель, подвигающий каждого наблюдателя обязательно высказаться.
И все с апломбом.
И поныне хочется снять шляпу перед очень многими, особенно, перед Оливером Голдсмитом [10] , остроумно описавшим английские нравы XVII–XVIII веков от лица путешествующего китайца; перед культурологом Николасом Певзнером с его «Английскостью английского искусства»; перед блестящим Джоном Б. Пристли, который в «Английском юморе» и «Англичанах» субъективно и потому объективно взглянул на достоинства и недостатки своей нации; я жадно читаю об англичанах и до сих пор, из самых последних творений, пожалуй, наиболее примечательна книга «Англичане» телеведущего Джереми Паксмана, привнесшего в тему современный материал.
10
Голдсмит был шотландцем, и над ним много глумились его друзья-англичане. Политическая звезда сэр Роберт Уолпол называл его «вдохновенным идиотом», а пьянчуга и гранд-болтун доктор Самуэль Джонсон писал: «Никто не сравнится с ним в глупости, пока у него нет пера в руках, а как только он взялся за перо, нет человека умнее его».