Гурты на дорогах
Шрифт:
Снизу от будки верхом на гривастом буланом мерине подъехал Веревкин. Он был в защитном картузе, рабочих брюках, забранных в сапоги; всю его плотную, коренастую фигуру, черные щетинистые усики, бурое лицо густо покрывала пыль. Веревкина сопровождал на красавце жеребчике донских кровей молодой табунщик Омелько Лобань. Они ездили к переправе.
— Ну как? — с жадностью обступили их совхозники.
— Обождать придется, — коротко ответил Веревкин. — Заступили в очередь. — Он обернулся к старшему гуртоправу Илье Гаркуше, распорядился — Скотину почистить и на выпаса. Доярки пусть, как всегда, сепарируют молоко, сдают
Пока он разговаривал с гуртоправом, Омельку Лобаня окружили доярки.
— И чего ты, Омеля, дивчат избегаешь? — тараторили они. — Али мы уж такие корявые? Хоть бы заглянул песни поиграть, а то одна тут по тебе совсем иссохла. Приходи, сливками угостим. Чего ж переправщик говорил?
Лобань был неказист: малорослый, горбоносый, кривоногий. Но привлекали внимание блестевшие удалью глаза, прямой волевой рот. В седле парубок сидел «как влитой», и конь слушался малейшего движения его мизинца.
— А ничего, — ответил Омелько, польщенный вниманием. — Переправщик и разговаривать не хочет. «Записуйтесь в очередь». Оно, конечно, правильно. К нему все лезут, ругаются, каждый норовит проскочить вперед… Только вот «Маяк» после нас подошел, а ему дозволили переправу. Поняли? Обобьемся мы тут, как некованая худоба на льду.
В толпе находились жена Кулибабы и ветфельдшерица. Галя Озаренко, которая всегда пользовалась любым поводом, чтобы уколоть зоотехника, громко и ни к кому не обращаясь, сказала:
— Конечно, если наши руководители не ударят палец о палец, мы здесь и неделю просидим.
Осип Егорыч, словно не расслышав, продолжал разговаривать со старшим гуртоправом. Галя, уже глядя прямо на него, дерзко прищурилась:
— Может, товарищ Веревкин, вы все-таки поделитесь с нами своими соображениями? Мы, разумеется, не бычки и не коровы, о которых вы обязаны заботиться по долгу службы, но ведь теперь вы начальник колонны, и мы тоже, так сказать… принадлежим к вашему стаду.
Доярки вокруг замолчали, Марина Георгиевна чуть улыбнулась. Веревкин лишь покосился на ветфельдшерицу.
От гуртов с громом подкатила тачанка заведующего снабжением колонны. — Олэксы Упеника. Белокурый, кареглазый, в щеголеватом военном костюме, он ловко осадил пару, соскочил с облучка. При виде его Галя оживилась, и Веревкин заметил это. Олэкса улыбнулся ей красивым ртом, подчеркнуто нежно пожал руку.
— В чем дело, рабочий класс и трудовое крестьянство? — спросил он доярок.
— Вот, Олэксынька, сидим у моря и дожидаем погоды.
— Боимся, что закиснем тут, как то молоко, что не успеваем сепарировать.
— Извиняюсь: а как это понимать?
Ему сообщили, что с переправой дело обстоит неважно.
— Так вы и зажурились? — весело сказал Упеник. — Поручите это дело мне. Я буду полпредом от «Червонного Херсонца», не имеете против, Осип Егорыч? Молчите? Ну, это, так сказать, знак соглашательства. Христя, прими шефство над конями, — и, небрежным жестом передав вожжи, он тут же пошел к берегу, словно для этого приехал.
— Мальчик — что червончик, — восхищенно сказала одна из доярок.
— Да-а, — согласилась Марина Георгиевна. — Парубок умеет добиваться своего. Вот будет муж, а?
Она с улыбкой посмотрела на Галю, полуобняла
IV
Со степи все подтягивались передовые гурты «Червонного Херсонца». Беспрерывно гудя клаксонами, подплыли два запыленных автобуса с красными крестами: из-за полуспущенных занавесей виднелись раненые. Перед санитарными машинами все расступились. Подошел незнакомый колхоз с тракторами, молотилкой; подъехали подводы с беженцами. Вновь прибывшие теснились к барже, к парому, рвались на тот берег, ругали переправу и областное начальство: всем казалось, что стоит лишь попасть за Днепр, и они будут спасены.
Перед сумерками с пристани вернулся Олэкса Упеник и объявил:
— Сейчас переправляется худоба колхоза Франко, а следующий черед наш. Можете, Осип Егорыч, подавать команду и собираться. А с вас, дивчата, магарыч в мою пользу.
Это показалось невероятным. Заведующего снабжением обступили, наперебой стали расспрашивать.
— Чего ж тут особенного? — улыбнулся он.
— Ну, ну, не задавайся, рассказывай.
— Как все дела делаются? — просто продолжал Упеник. — Один обратился, другой согласился. Сперва, понятно, комендант и слушать меня не захотел, но я ему опять вполне вежливо: «Вы что, заболеете, если я вам сообщу два слова? А может быть, вы с них поправитесь». Тут он и свернул топ. «Приходите до меня в будку». Ну, там мы сразу и поладили: двух овечек и полтыщи деньгами. Он было заломил в квадратном размере, да со мной шибко не разойдешься. В общем, друзья, гроши на стол — и душа на простор!
Теперь херсонцы повернулись к Веревкину. Старший зоотехник, слушавший разговор с невозмутимым видом, буркнул:
— Оставим эти пустяки.
Оживление сразу утихло.
— Отчего ж? — спросил Упеник спокойно, даже почти весело. — Что скот государственный? И мое такое ж мнение, — он выдержал паузу. — Однако, Осип Егорыч, вам известно, что немец находится не за кавказскими хребтами. Ведь для танков шестьдесят-восемьдесят километров — это пустяк с довеском. По-моему, Осип Егорыч, советский хозяйственник должен быть гибкий, как лозина, а не сидеть вроде горошины в консервной банке. Что выгодней для государства: потерять три тысячи голов скота или отдать пару захудалых овечек, которые, глядишь, и сами по дороге сдохнут? А полтыщи монет? Да мы их на молоке покроем.
Веревкин лишь посапывал.
— А в общем, как желаете, — сказал завснабом, и усмешечка залегла в углу его тонких губ. — Мое дело петушиное: прокукарекал, а там хоть не рассветай. Я ведь лицо не подотчетное, просто для табора хотел… Если ж прищемит хвост, Днипро и вплавь перемахну.
Из толпы вдруг выдвинулась Христя Невенченко; маленький рот ее подергивался, щеки побелели, она заговорила, срываясь на шепот, видимо, с трудом сдерживая себя:
— Да чи вы шутите, Осип Егорыч. Я в Рудавицах бросила не две овечки, хату новую бросила, сад в сорок два корня, амбар с хлебом. У меня один сальный кабан девять пудов весил, нехай немец им подавится! Мне всего нажитого не жалко, абы не остаться на посмеяние ему, проклятому. Или мне гестапы не попомнят Мыколу, что на фронте в зенитчиках воюет? Вместе с дытыной загубят. А вы какие-то там гроши, пятьсот чи сколько, для народа жалеете. Да мы их сами соберем, на человека, небось, и по трешнице не упадет.