Гусарский монастырь
Шрифт:
Михайло Хлебодаров у них известен был под шутливым прозвищем «мосье Мишу», данным ему кем-то из гусаров.
Для более серьезных кутежей служила гостиница, занимавшая весь верх над лавкою и примыкавшими к ней складами того же владельца.
Хлебодаров — огромный, грузный человек, с умным, но непомерно раздутым лицом, словно весь налитой растопленным жиром, колыхавшимся под кафтаном, был в лавке и беседовал с двумя какими-то чуйками [2] , когда в нее, с видом приятно прогуливающегося человека, со шляпою на боку, чуть повихливая бедрами, мурлыкая и помахивая палкою, вошел Званцев. Чуйки почтительно отступили в стороны.
[2] Чуйка, (устар.). Верхняя мужская одежда в виде длинного суконного кафтана. Толковый словарь Ефремовой. Перен. Человек в такой одежде (разг.).
— Здравствуй, Михайло Дмитрич! — небрежно бросил он, подходя к прилавку.
Голос у него оказался визгливым и совершенно бабьим.
— Доброго вам здоровьица-с!… — ответил тот, слегка наклонив голову с начавшею просвечивать лысиной.
— Как живешь-можешь? — покровительственно продолжал Званцев, делая вид, что рассматривает разные сласти, выставленные в открытых ящиках.
— Терпит Бог — помаленьку-с… Что вашей милости требуется-с?
— Да… вот так… а свежее шампанское получил? — словно вдруг вспомнил гость.
Легкий лукавый огонек мелькнул на миг в темных глазах Хлебодарова.
— Нет-с… — ответил он. — А старенького сколько угодно-с!
— Ну, мне оно не нравится; я такого не пью. Вот когда придет новое, тогда возьму дюжинку. Кстати: что это Пентауров — строиться никак затеял?
— Выходит, что так-с.
Званцев насторожился.
— Чего же это он так? — сказал он, пробуя миндаль из мешка. — Хороший миндаль, а почем?
— Сорок копеечек фунтик.
— На серебро? — ужаснулся Званцев. — Разорить ты нас всех, Михайло Дмитрич, хочешь! Дом, что ли, он себе новый строить вздумал?
— Вроде как бы дом…
— А это почем? — Званцев запустил горсть в другой мешок. — Вкусная шептала [3] ! Так что же такое вроде дома может быть — конюшня?
— Те-а-тр-с… — внушительно выговорил Хлебодаров.
У Званцева из открывшегося рта чуть не вывалилась только что засунутая в него крупная шептала.
— Театр? — как эхо, совсем фистулой [4] визгнул он в изумлении.
— Да-с. Приказчик их, пентауровский, сам мне сказывал!
[3] Шептала (устар.) Сушенные на солнце абрикосы или персики с косточками. Толковый словарь Ефремовой.
[4] Высокий звук мужского или женского голоса своеобразного тембра; фальцет.
— Вот это так пуля! — все еще не придя в себя, протянул Званцев. — Да что же в этом театре делать будут?
Купец развел похожими на подушки руками.
— А уж этого не знаем-с: их на то воля. Представлять, надо быть, станут, как на Москве, слыхать, представляют!
Званцев озабоченно поправил шляпу на голове и принялся застегивать пуговицы своего серого сюртука; новость оказалась настолько поразительной, что разносить ее будничным образом не подобало.
— Однако заболтался я тут с тобой… некогда мне! — проверещал он. — Ну, прощай, Михайло Дмитрич!
Званцев с достоинством вышел из лавки, но минуту спустя опять заторопился и чуть не бегом пустился по улице.
— Голосок-то как у свинки! — соболезнующе проронила одна из чуек, проводив его глазами.
— Богатый, надо быть, барин? — поинтересовалась другая. — На много, чать, берет у тебя, Михал Митрич?
Хлебодаров усмехнулся и провел ладонью по реденькой, но длинной бороде своей.
— На рупь в год! — проронил он в ответ. — А наверещит, как с настоящими господами придет, — сразу на сто!
Глава II
Новость, быстро разнесшаяся по городу, поразила и взбудоражила решительно всех.
Театра в те времена в Рязани не было; знали о нем только понаслышке и для большинства обывателей, не заглядывавших в Москву, даже само слово это звучало, как что-то необычайное и даже жуткое.
Затей такое предприятие кто-нибудь из других помещиков, подобного количества толков оно, может быть, и не вызвало бы. Но его затеял отшельник, и без того загадочный человек, и притом так неожиданно.
К месту постройки начались паломничества; всем хотелось своими глазами убедиться в справедливости слухов и взглянуть, что творится в недоступном ни для кого парке Пентаурова.
Многие из помещиков, разъехавшихся на лето по деревням, нарочно вернулись в Рязань; некоторые приезжали даже с семьями, и обыкновенно пустынная улица позади парка Пентаурова превратилась в своего рода Невский проспект, по которому от четырех до пяти часов дня вереницей, как на масленичном катании, медленно стали проезжать высокие гитары [5] , дрожки [6] и даже рыдваны-коляски [7] , наполненные, как клетки с курами на базаре, рязанцами всяких возрастов.
[5] ВМосквегитаройзовутдолгиедрожки, не круглые, непролетки, калибер, дрожки, прозванные гитарами, на которыя надо было садиться верхом, как на лошадь, и где возница сидел у вас почти на коленях. Название калибра — полицейское. Который-то из полицмейстеров обязал извощиков иметь дрожки по образцовому калибру, и притом рессорные. Отсюда дрожки на железных рессорах без места для кучера получили название «калибра».
[6] Дрожки — легкий одноместный или двухместный открытый экипаж на рессорах.
[7] Рыдван — старинная большая карета для дальних поездок, в которую впрягалось несколько лошадей. Толковый словарь Ефремовой.
Кто не имел своих лошадей — тот прогуливался пешком.
Разряженные дамы, в накинутых на плечи разноцветных, большею частью желтых шалях с каймою внизу, щебетали, что ласточки перед отлетом, но громче и чаще всех слышался голос полнотелой Марии Михайловны Груниной, — дамы, занимавшей в городе первенствующее место, не по положению мужа, а по необычайной способности говорить без умолку в течение какого угодно времени и о чем угодно.
Как и всегда, ее сопровождали муж, благообразный пожилой господин с седеющими густыми баками, Антон Васильевич, и черноглазая дочка Нюрочка, барышня лет двадцати; при Марье Михайловне они всегда поневоле безмолвствовали, и только Нюрочке, девице весьма проворной, изредка, при долгой остановке их коляски около встречной, удавалось в секунду оплошности маменьки выкрикнуть словечко-другое своей приятельнице.
Гулянье, так неожиданно перенесенное с Большой улицы на захолустную Запарковскую, начавшую всеми звучно именоваться Театральной, доставило обитателям ее огромное удовольствие. Но, как везде это водится, нашлись и недовольные.
К числу последних принадлежал отставной приказный Зосима Петрович Морковкин, владевший чистеньким, веселым домиком на углу той же улицы, и священник отец Михей, в приходе которого состояли Пентауров и Морковкин.
Причины недовольства их были, разумеется, различные. Отец Михей, никогда никого не осуждавший, молчаливый человек в больших, темных очках, скрывавших его больные глаза, в сущности, никакого неудовольствия не заявлял, а, услыхав о затее Пентаурова, проронил только: «Не подобало бы!»