Густав Лаваль
Шрифт:
Блестящий успех уже осуществленных изобретений, о которых так много говорилось на торжественном юбилее 9 мая 1895 года по поводу пятидесятилетия изобретателя, довел, в то же время природную самоуверенность Лаваля и его веру в свой гений до предела, за которым логически должна была произойти катастрофа.
Надо заметить, однако, что все предприятия Лаваля исходили из правильных и научно обоснованных теоретических расчетов и гибли не столько в силу личных свойств их организатора и руководителя, сколько в силу целого ряда экономических причин, не поддававшихся иногда предварительному учету даже и у людей, лучше Лаваля понимавших
Впрочем, на некоторых сухих, ограниченных и трезвых людей Лаваль давно уже начал производить впечатление маньяка. О нем уже говорили и не без поводов: «Это человек, который бросается на все и не доводит до конца ничего…»
Хотя для людей, более или менее понимавших условия, в которых находился изобретатель XX века, Лаваль еще представлял огромный интерес и являлся крупной фигурой шведских научных, технических и промышленных кругов, тем не менее лаборатории изобретателя вовсе не считались в кругах предпринимателей и финансистов таким предприятием, в которое можно было бы без риска вкладывать капиталы под залог фантастических идей. И для своих экспериментальных работ Лаваль должен был тратить свои собственные средства.
Мировое капиталистическое хозяйство, в частности промышленность Швеции, для которой Лаваль уже многое сделал и мог сделать еще больше, не интересовалось работами замечательного современника, поскольку из них нельзя было тотчас же извлечь верной прибыли. Предоставленный самому себе, в поисках средств для обеспечений своих работ, Лаваль, с одной стороны, безжалостно спускал шведской бирже акции «Сепаратора», а с другой — организовывал одно предприятие за другим. Число их было настолько велико, что в конце своей жизни Лаваль сам не мог их всех перечесть, и многие из них имели такое кратковременное существование, что едва ли и могли сохраниться в чьей-нибудь памяти.
Вооруженный солидными знаниями, прекрасно ориентировавшийся в вопросах промышленности, чутко следивший за ее развитием и угадывавший его направление, Лаваль обладал даром убеждать и рассеивать все сомнения. При его эрудиции и быстром, деятельном уме, ему ничего не стоило перекидывать мосты между кажущимися противоречиями.
Его речь, веселая и уверенная, сверкающие глаза, смотревшие на собеседника с чуть заметной насмешливостью, энергичные жесты, открытый лоб, широкие плечи, мускулистые руки, твердо расставленные ноги — все говорило о силе и энергии. Противостоять обаянию этого человека было трудно.
В то же время он был окружен не только славой человека, богатого идеями, но и почетными признаниями авторитетнейших учреждений: в 1883 году Шведская сельскохозяйственная академия присудила ему свою большую золотую медаль, а через три года избрала его своим почетным членом. Вслед за ней Академия наук также преподнесла ему почетное членство, а через несколько лет наградила его своей большой золотой медалью.
Медали и дипломы, спрятанные довольно небрежно в ящиках письменного стола, доставляли большое удовольствие матери Лаваля.
Она иногда пересматривала их и с грустью думала о том, что старый Яков де Лаваль не дожил до этих счастливых дней. Однако и ей самой не долго пришлось тешиться славой старшего сына. Она умерла через шесть лет после смерти мужа, в счастливейший период жизни сына, — в 1889 году, когда он, доктор философии, почетный академик и член риксдага, покупал на улице Пильгатан целый квартал для своих
Любовь, так неожиданно и победоносно вошедшая в жизнь Лаваля, и женитьба явились в его внутренней душевной жизни огромным событием.
Лаваль, прошедший в молодости через Упсалу, формировавшую шведскую интеллигенцию в стенах своего университета, был ярчайшим ее представителем в течение всей своей жизни. Переживая глубокий кризис, под влиянием растущего капитализма, стоя на распутьи, не чувствуя в себе сил решительно и резко стать на сторону того или другого класса, интеллигенция Швеции, отходя от общественности, замкнулась в кругу личных мелкоиндивидуалистических переживаний и интересов. Лаваля, как типичного интеллигента, занимал не столько коллектив, сколько человек сам по себе. Становился ли он в разные периоды своей жизни капиталистом, испытывающим на себе всю тяжесть жесточайшей конкуренции, являлся ли он изобретателем, терявшимся в невзгодах капиталистических противоречий, — Лаваль оставался одинокой, отколотой от своего коллектива личностью. Он был лишен чувства классовой принадлежности и никогда не понимал того, что его личная судьба связана с судьбой его класса в целом.
Огромное значение, как для Лаваля, так и для всей шведской интеллигенции, имела в это время шведская литература в лице ее виднейших представителей — Августа Стриндберга и Густава Гейерстама, также прошедших через Упсалу в годы своей юности. Талантливые и смелые писатели реалистической школы, оба они, подвергая жестокой критике буржуазную Швецию, не могли, однако, указать никакого выхода из положения, и герои их неизменно кончали тем, что уходили из общества, чтобы забыть о бессмысленности своего существования и, называя жизнь «адом», ударялись или в мистицизм, или в ницшеанство, или в католицизм.
Лаваль был слишком живым, энергичным и жизнеспособным человеком по своей натуре, чтобы принять судьбу большинства интеллигентов своего времени, и от «ада» жизни находил спасение в своих мастерских, в своих бесчисленных идеях, в своих деловых предприятиях, поглощавших всецело его мысли и чувства.
Он остался самим собой и в своей семейной жизни. Он не пытался сделать из своей молодой жены друга и помощницу в своем деле, усвоив модную тогда теорию, что по самой сущности своей женщина и не может стать в уровень с интеллектуальным развитием мужчины.
Он радовался присутствию молодой жены в доме, опустевшем после смерти матери, он охотно принимал из ее рук крепкое кофе и с восторгом встретил появление ребенка.
Но он вместе с доктором Штокманом, героем ибсеновской драмы, не сходившей в то время со сцены, думал, что «самый сильный человек в мире тот, кто совсем один», и всякий раз вместе с зрительным залом восторженно аплодировал, когда слышал в театре эту вызывающую реплику.
С еще большим волнением слушал Лаваль речи другого ибсеновского героя — Бранда, этого викинга духа, апологета человеческой воли. Высший идеал Бранда — свободная человеческая воля, идущая к цели, не зная компромисса — как нельзя более соответствовал идеалу Лаваля. Но он был счастливее Бранда: он знал, в чем состоит цель его жизни, в то время как Бранд и сам Ибсен не знали, в чем состоит цель, к которой должна быть направлена воля.