Гюг-Волк.Невероятные истории о вервольфах
Шрифт:
— Мой отец там.
Я низко поклонился и, ничего не ответив — так я был взволнован — подошел к ложу больного.
Спервер, стоя у изголовья кровати, держал высоко лампу одной рукой; в другой у него была большая меховая шапка. Одиль стояла слева от меня. Свет, умеряемый матовым стеклом, слабо падал на лицо графа.
Меня сразу поразила странная физиономия графа; несмотря на все мое почтительное восхищение его дочерью, я невольно сказал про себя: «Это старый волк!»
Действительно, эта седая голова с короткими волосами, удивительно опухшая за ушами,
Я совладал со своим волнением и взял руку больного; она была суха и нервна, с маленькой, жесткой кистью.
С медицинской точки зрения я нашел, что пульс у больного частый, лихорадочный; состояние его походило на столбняк.
Что делать?
Я погрузился в раздумье; меня страшно стесняло, с одной стороны, присутствие молодой графини, полной тревоги; с другой стороны, Спервер старался прочесть мои мысли по глазам, внимательно следил за каждым моим движением. Я видел, что нельзя предпринять ничего серьезного.
Я опустил руку больного и прислушался к его дыханию. По временам грудь графа подымалась, как бы от рыданий; потом дыхание ускорялось, становилось прерывистым. Очевидно, какой-то кошмар угнетал этого человека. Что это?
Эпилепсия или столбняк? Не все ли равно… Причина… причина… вот что мне нужно было узнать и что ускользало от меня.
Я в раздумье отошел от кровати.
— На что можно надеяться, сударь? — спросила меня молодая девушка.
— Вчерашний припадок близится к концу, сударыня. Нужно предупредить новый приступ.
— А это возможно, господин доктор?
Я хотел было ответить общими медицинскими местами, не смея высказаться положительно, как вдруг до наших ушей донесся отдаленный звук колокола.
— Чужие, — сказал Спервер.
Наступило молчание.
— Подите, посмотрите, — сказала Одиль; легкая тень легла на ее лицо. — Боже мой! Как исполнять обязанности гостеприимства в таких обстоятельствах?.. Это невозможно!
Дверь отворилась; в темноте показалась белокурая головка с розовым личиком и тихо проговорила:
— Господин барон Циммер-Блудерик со своим берейтором просит пристанища в замке… Он заблудился в горах.
— Хорошо, Гретхен, — кротко ответила молодая графиня. — Скажите дворецкому, чтобы он принял господина барона Циммера. Пусть ему скажут, что граф болен и поэтому не может сам приветствовать его. Разбудите людей, и пусть все будет сделано как следует.
Нельзя описать благородной простоты, с которой молодая хозяйка отдавала приказания. Если благородство кажется наследственным в некоторых семьях — это потому, что исполнение долга, налагаемого богатством, возвышает душу.
Я восхищался грацией, нежностью взгляда, благородством Одиль Нидек, чистотой линий ее лица, которую можно найти только в аристократических сферах. Раздумывая об этом, я напрасно старался найти в моих воспоминаниях что- либо подобное красоте графини.
— Ну, Гретхен, поторопитесь.
— Хорошо, сударыня.
Девушка ушла, а я все еще несколько секунд сидел, как очарованный.
Одиль обернулась ко мне.
— Как видите, — с печальной улыбкой проговорила она, — нельзя предаваться печали; приходится разрываться между привязанностями и светскими обязанностями.
— Правда, сударыня, — ответил я, — избранные души принадлежат всем несчастным: заблудившийся путник, больной, голодный бедняк — все требуют их участия, потому что Бог создал их, подобно звездам, для счастья всех.
Одиль опустила свои длинные ресницы, а Спервер тихо пожал мне руку.
— Ах, господин доктор, если бы вы спасли моего отца! — после минутного молчания проговорила Одиль.
— Как я уже говорил вам, сударыня, припадок прошел. Нужно помешать его возвращению.
— Надеетесь вы на это?
— С Божьей помощью, без сомнения, это не невозможно. Я подумаю.
Одиль, взволнованная, проводила меня до двери. Мы со Спервером прошли по передней, где несколько слуг ожидали приказаний хозяйки. Мы вошли в коридор. Гедеон, шедший впереди, вдруг обернулся и положил мне на плечи обе руки.
— Ну, Фриц, — сказал он, пристально смотря мне в глаза, — я — мужчина; ты можешь сказать мне прямо, что ты думаешь.
— Сегодня ночью нечего опасаться.
— Да, я знаю, ты сказал это графине; ну, а завтра?
— Завтра?..
— Да; не отворачивайся. Предположим, что тебе не удастся предотвратить припадок… Скажи мне откровенно, Фриц, как ты думаешь, умрет он в этом случае?
— Возможно, но я не думаю этого.
— Ну, если ты не думаешь, то, значит, уверен вполне! — вскрикнул Спервер, прыгая от радости.
И, взяв меня под руку, он увлек меня в галерею. Мы только что вошли в нее, как появились барон Циммер-Блудерик с берейтором. Впереди них шел Себальт с зажженным факелом. Они отправлялись в отведенные им комнаты. Оба они, с наброшенными на плечи плащами, в высоких мягких венгерских сапогах до колен, в длинных мундирах фисташкового цвета, в мохнатых медвежьих шапках, надвинутых на головы, с охотничьими ножами за поясом, имели странный, живописный вид при белом свете торящей смолы.
— Ну, если я не ошибаюсь, это те, кого мы видели в Фрейбурге. Они последовали за нами.
— Ты не ошибся; это они. Я узнал младшего по его высокому росту; у него орлиный профиль, и он носит усы `a lа Валленштейн.
Они исчезли в боковом проходе.
Гедеон снял со стены факел и повел меня через лабиринт коридоров, проходов с высокими стрельчатыми готическими сводами. Переходы эти казались бесконечными.
— Вот зала маркграфов, — говорил он, — вот портретная, часовня, в которой не служат обедни с тех пор, как Людовик Лысый стал протестантом. Вот оружейная.