Гюнтер Грасс
Шрифт:
Но еще до вопроса, «кому же начинать», в повести появляется уже знакомый нам сказочно-былинный стиль (как в главе про трубача Мейна в «Жестяном барабане»): «Жил-был отец; состарившись, позвал он к себе сыновей и дочерей, те, пусть нескоро, последовали его приглашению. Вот уселись они вокруг стола, тут же пошли разговоры, каждый подает свой голос, все галдят наперебой, хоть и придуманы они отцом и повторяют его слова, но у всякого свой норов, к тому же при всей сыновней или дочерней любви щадить они отца не намерены. Возникает вопрос: кому же начать?»
Но вот разговор начинается, и все наперебой рассказывают о детских впечатлениях и о том, какие необыкновенные возможности таятся в фотокамере Старой Марии. Не зря она говорила детям, что в
Словом, после пожара он всё знает наперед. Вот Мария снимает то, о чем ее попросят и о чем не попросят тоже. А отец, пока семейка забавляется, уединяется в своей мастерской, где его «подхватит текущая вспять река времени».
Отец и Марихен часто отправляли детей на балкон, а сами секретничали. «Но мы всё равно догадывались, что речь идет о толстенной отцовской книге, где фигурируют собаки и механические пугала. Когда книга вышла, на ее обложке красовалась рука, тень от которой изображала собачью голову». Это был роман «Собачьи годы». Так рассказ детей об отце и отца о детях и их матерях сопровождается упоминаниями — иногда и развернутыми — о его творчестве.
Тем самым создается как бы несколько повествовательных пластов: встречи и разговоры детей и Грасса, рассказ о его творчестве (а потом и о политической деятельности) и плоскость фантастическая, где главную роль играет Мария и ее «чокнутая» фотокамера. Она-то более всего является двигателем сюжета, препятствуя тому, чтобы обыденная сторона действительности возобладала над вымышленной, фантастической, временами даже мистической. Хотя на самом деле никакой мистики здесь нет — за всем прячется фантазия автора.
Мария хочет, чтобы детские мечты становились реальностью и благодаря «ясновидящему» фотоаппарату так и получается. Захотела одна сестренка собачку (а родители вроде как против) — Мария ее тут же поддерживает. Вот она как-то снимает девочку, что-то приговаривая, когда родителей нет дома, и велит загадать желание. А когда снимки в количестве восьми штук готовы, на каждом — лохматая собачонка, которая то стоит на задних лапах, то лижет девочке руку, то прыгает и т. д. Но хотя остальные дети и не верят в волшебную, магическую силу «ящика», однако собачонка действительно появилась, да еще оказалась очень умной. Так же было и с морской свинкой, которая принадлежала другой девочке, и той очень хотелось, чтобы у свинки появились детки. Ну и конечно, стоило Марии ее сфотографировать, как на снимках свинка оказалась с приплодом: три крохотных детеныша стояли рядом. Но никто не знает, в чем тут тайна, как это получается, даже тот мальчик, который ассистирует Марии в темной комнате, помогая проявлять фотографии. Главное, что она умеет снимать детские мечты, надежды, страхи, а также эпизоды «из прошлой или предугаданной супружеской жизни родителей».
Писатель извлекает из потока времени эпизоды своих сочинений, Мария — картинки, запечатлевшие детей и их родителей, а также антураж, необходимый Грассу и для словесного, и для художественного воплощения, — он иногда рисует, преображая то, что сфотографировала своим «чудесным ящичком» Мария, а дети видят осуществленными свои заветные желания.
Отец, как всегда, добивается своего. Он говорит: «Щелкни, Мария», — и она щелкает. «Снимала, исполняя все его прихоти, рыбные кости, обглоданные ребрышки и прочее». Она фотографировала даже крошки от его ластика, утверждая, что у каждой крошки «своя тайна». Но в любом случае всё, что она щелкала своей бокс-камерой, после проявления получалось совсем не таким, каким было в действительности.
Однажды дети тайком забираются в мастерскую отца, где развешаны на стенах фотографии, сделанные Марией. А на них запечатлено нечто, будто
Во всяком случае, по его просьбе Марихен снимала всё, что валялось в этой полуразрушенной части дома: расколотый унитаз, продавленные ведра, осколки зеркала, гнутые ложки, битый кафель. Притом снимала без вспышки, «прямо от живота». А на снимках оказался светло, отчетливо виден каждый предмет, никакой грязи, всё выглядело чистым и уютным. «Никаких развалин, все воскресло». Квартиры казались обитаемыми, везде тикали часы, а на полу одной из комнат стояла целехонькая детская заводная железная дорога с пассажирским составом и паровозом.
Дети делают вывод, что там когда-то жили мальчишки, возможно, даже близнецы вроде грассовских первенцев. Мария вытащила из прошлого с помощью своей бокс-камеры даже накрытый к завтраку стол, куклу на диване, открытый рояль, на котором стояли ноты. Но это были «только вещи, ни одной живой души». Правда, в одной из квартир обнаружилась живая кошка с пятнистой шерсткой. Или это всего лишь игра воображения — «как у нашего отца?».
Тогда, признавались дети, они еще не знали, для чего отцу эти снимки. А потом сообразили: для новеллы «Кошки-мышки», где «речь идет о затонувшем польском тральщике, о мальчишках и одной девчонке и об ордене за героические подвиги». Кстати, этой девчонкой была та самая Тулла Покрифке, которая в «Траектории краба» сыграет такую роковую роль в жизни своего сына и внука. И написал историю о «кошках-мышках» Грасс — это дети тоже знали, — когда у него почему-то «застопорилась работа над здоровенной собачьей книгой». И еще одну особенность грассовского творчества мимоходом подмечали дети: у него практически во всех сочинениях фигурируют животные, даже всякая мелкая живность вроде улиток, и все они «играли важную роль». Но больше всего отца занимали люди, которые здесь когда-то жили, ему хотелось бы знать, как сложились их судьбы. И дети хоть и не сразу, а спустя изрядное время «догадались, что фотографии были ему необходимы, чтобы точнее представлять себе прошлую жизнь». То есть волшебная фотокамера Марии — не просто развлечение, поставщик чудес и сюрпризов. Она подсказывает писателю обстоятельства места и времени, где и когда разыгрывается действие его сочинений.
И еще один важный вывод сделали дети: «Таков уж наш папа: весь зациклен на прошлом, до сих пор. Не может от него оторваться… И Старая Мария помогала ему своим чудо-ящичком…» Насчет «зацикленности на прошлом», может быть, сказано чересчур жестко. Это была не зацикленность, все поколение Грасса и писатели несколько старше его, как Андерш или Бёлль, хлебнувшие войны, узнавшие, что такое нацизм, не могли не писать об этом. Это было не только их личное главное переживание, но и основное событие эпохи, затронувшее сотни миллионов людей на разных континентах. Но более всего — в Европе. «Непреодоленное прошлое» очень надолго определило всё их творчество.