Халцедоновый Двор. Чтоб никогда не наступала полночь
Шрифт:
И не без выгоды для себя… однако Девен был не так глуп, чтоб повторять это вновь, пусть оба и слышали те слова, по сю пору витавшие в воздухе.
– Мне хотелось бы, – после недолгих колебаний сказал он, – получить шанс доказать вам, чего я стою в подобных материях.
Ответ оказался верен – или, по крайней мере, неплох.
– Сообщите о своем желании Билу, – решил Уолсингем. – Шанс вы, Майкл Девен, получите. Смотрите же, не упустите его.
Не успели эти слова отзвучать, как Девен вновь преклонил колено.
– Благодарю вас, господин секретарь. Вы об этом не пожалеете.
Акт второй
Несть
Комната невелика и начисто лишена обстановки. Что бы ни находилось здесь во времена оны, ныне она никому не нужна. Подобных покоев – забытых углов, опустевших после того, как владельцы их умерли, бежали или впали в немилость, в Халцедоновом Чертоге немало.
В таких местах он чувствует себя как дома: они пребывают в таком же небрежении, как и он сам.
Внутрь он вошел через дверь, но теперь не может ее отыскать, потому и бродит взад-вперед, от стены к стене, слепо ощупывает камень, будто черный мрамор вот-вот подскажет, куда же идти, где же искать свободы.
Рука касается стены и тут же отдергивается. Он вглядывается в поверхность, наклоняется так и сяк, точно человек, изучающий отражение в зеркале со всех сторон. Смотрит, и смотрит, и смотрит, затем, побледнев, отворачивается.
– Нет. Не стану смотреть. Не стану.
Однако смотреть-то придется: от собственных мыслей спасения нет. Теперь его взор привлекает к себе другая, дальняя стена. Нетвердым шагом идет он к ней, протягивает руку, касается пальцами камня, обводит черты возникшего перед глазами образа.
Лицо. Точно такое же, и в то же время совсем не такое, как у него. Рядом вторая фигура – точно такая же, как она, и в то же время совсем не такая. Он резко оборачивается, но ее с ним нет. Только ее подобие. Только в его воображении.
Против собственной воли поворачивается он обратно, желая и не желая видеть, и…
Пальцы скребут по камню, руки рвут со стены воображаемое зеркало, со звоном бьют его об пол, но облегчения это не приносит. Повсюду вокруг – зеркала, целиком покрывающие стены, вольно расставленные по полу, и в каждом – иное, свое отражение.
Вот мир, в котором он счастлив. Вот мир, в котором он мертв. Вот мир, где он никогда не попадал к дивным, никогда не отрекался от бренного бытия, дабы жить среди бессмертных созданий.
А вот мир, где…
Он разражается криком, отчаянно машет руками. Кулак обагряется кровью: посеребренное стекло – лишь плод воображения, но режет, как настоящее. А за одним зеркалом объявляется другое, и вот он уже мечется по комнате, бьет зеркала, швыряет о камень, и вскоре весь пол усыпан целым ковром обагренных кровью осколков. Однако руки колотят мрамор, еще и еще, кожа рвется в лохмотья, тонкие кости трещат…
Но вот воля к битве иссякла. Безвольно осев, опустившись на корточки в центре комнаты, он глубоко запускает в волосы искалеченные пальцы.
Повсюду вокруг – осколки разума, отражения тысячи иных жизней, разбитых вдребезги.
Многое мог бы узреть он, заглянув в них, однако и к этому у него более нет воли.
– Иных жизней нет, – шепчет он, пытаясь убедить самого себя в этом вопреки всему, что видят глаза. – Что сделано и миновало, того не исправить. Сей закон, сия истина выбита в камне и не померкнет со временем.
Кровоточащие пальцы тянутся к полу, выводят на мраморе странные, непостижимые иероглифы. Он должен записать. Записать всю правду о том, как все было. Иначе те, кто придет за ним, заблудятся в лабиринте зеркал и отражений, вовеки не отличат реальности от лжи.
Да, для них это будет неважно. Но это очень важно для него – для того, кто так долго пытался поведать людям истину об увиденном будущем. Дар провидца предал его, не принес ничего, кроме мук и отчаянья, вот он и ищет убежища в прошлом, вот и пишет хронику прошлого среди осколков сотен «было бы, да не сбылось».
Дворец Хэмптон-Корт, Ричмонд,
6 января 1588 г.
В зимнем воздухе веяло острой морозной свежестью, почти не притупленной лучами солнца, но с Темзы – в кои-то веки – дул только легкий бриз, едва колыхавший полы плаща Девена, спешившего через Тайный сад. Щурясь от яркого солнца, шел он среди голых клумб, укрытых слоями соломы. Он был назначен служить королеве за ужином в честь празднования Двенадцатой ночи [15] , однако сии обязанности почти не препятствовали участию в общем веселье. Сколько же чаш иппокры [16] он осушил? Бог весть, но, похоже, на целую дюжину больше, чем следовало.
15
Английский христианский праздник, отмечаемый в Крещенский вечер – в ночь с 5 на 6 января. Двенадцатая ночь завершает т. н. Двенадцать дней Рождества, от Рождественского Сочельника до Крещенского.
16
Иппокра – вино с пряностями, служившее укрепляющим снадобьем.
За ужином перебрал вовсе не он один, но сейчас это играло ему на руку: ведь в столь несусветную рань Девен поднялся не без причины. Пока многие из придворных и сама королева в постели, он – а также та, с коей он спешил встретиться – вполне могли улучить несколько минут для себя, вдали от любопытных взоров.
Она ждала его в Горном саду, стоя с подветренной стороны банкетного домика, тепло одетая в плащ и перчатки с меховой оторочкой. Стоило Девену склониться к ее лицу, она откинула на спину капюшон, и их холодные губы встретились в поцелуе, разом согревшем обоих.
– Мне пришлось подождать, – слегка задыхаясь, проговорила Анна Монтроз, когда поцелуй прекратился.
– Надеюсь, ты не слишком замерзла, – откликнулся Девен, растирая в руках тонкую ладошку. – Боюсь, иппокры было многовато…
– Ну разумеется, во всем виновато вино, – лукаво сказала Анна, но тут же заулыбалась.
– Оно воровски лишает мужчин рассудка и способности вовремя пробудиться.
Мороз покрыл землю и голые ветви деревьев десятками тысяч крохотных алмазов, и эта бриллиантовая россыпь являла собой прекрасную оправу для истинного самоцвета – для Анны Монтроз. Капюшон ее плаща оставался откинут, распущенные волосы отливали под солнцем блеском белого золота, а большие, переменчиво-серые глаза подошли бы самой Королеве Зимы, снискавшей столь шумный успех во время вчерашнего представления театра масок. Не из первых придворных красавиц… но этому Девен значения не придавал.