Хамелеон
Шрифт:
Странно ли, что я рассказала ему все: о Шато-Виллен, о своем браке и о многом другом. Ведь есть что-то необъяснимо притягательное в том, что бы поверять свои сокровенные мысли человеку, с которым вскоре расстанешься навсегда, оценить себя беспристрастным взглядом со стороны.
Почему-то верилось, что он выслушивает мои откровения не в надежде на дорогой подарок. В общем, я уже была близка к тому, что бы подобно Антуанетт воскликнуть: ты — мой единственный друг.
Быть может, именно этот темный внимательный глубокий взгляд
Надо было поговорить с Морисом, график у него плотный, но по четвергам он всегда работал дома, и я собиралась в столицу. Жермена я просила присмотреть за моим коттеджем, который сдавать не собиралась в виду скорого возвращения.
Мы обсуждали возможные последствия развода и как раз подходили к его домику, когда я заметила, что он задыхается. Жермен оперся на стену.
— Вам плохо?
— Нет, нет… сейчас пройдет. Просто голова кружится…
Мне показалось, что он вот-вот упадет в обморок.
— Давайте ключ, я сама открою.
Я приняла из вздрагивающей руки ключ и отперла дверь. Жермен, он был очень бледен, вытянулся на диванчике. Я видела, как на лбу бешено пульсирует жилка.
— Что с вами? Я могу чем-нибудь помочь?
— Не стоит беспокоиться. Это пройдет, — он опустил голову на диванную подушку.
— Может быть, принести вам что-нибудь?
Жермен помотал головой, не открывая глаз:
— Просто нехорошо.
Я вышла на веранду и закусила мундштук. Я была испугана таким окончанием прогулки и не знала, что делать. Было заметно, что ему неприятно, что кто-то стал свидетелем его слабости, но я не представляла, как можно оставить его сейчас одного.
Курила я долго, но когда вернулась, то увидела, что Жермен все еще лежит в той же позе. Подойдя ближе, я с облегчением поняла, что он просто забылся сном. Его руки были холодны как лед. Я накинула на него плед и вернулась на веранду, — не решаясь остаться, я не могла уйти просто так.
Впервые со времени нашего близкого знакомства я всерьез задумалась о Жермене. Образ мотылька полусвета значительно поблек в моем сознании, но я, по сути, ничего о нем не знала. Кроме одного, — что однажды он один приехал сюда… почему-то… почему?
И еще — ему сейчас плохо.
Что ж, это была его жизнь, его секреты, его право. Я сказала себе, что и все остальное тоже не моя проблема, и вернулась за своими ключами, которые оставила на столике.
Жермен завозился под пледом.
— Делиз? Я думал, вы ушли…
Я подошла ближе.
— Вам стоило бы обратиться к врачу.
— Не забивайте себе голову, — он выпрямился, натягивая на плечи плед.
Во мне что-то перевернулось.
— Жермен, вы совсем больны… температура, наверное… вам нужно лечь в постель.
— А вам — ехать, и поезд не будет ждать. Я прекрасно справлюсь сам!
— Вижу, — я разозлилась, — Дьявол!
— А ты, оказывается, умеешь быть назойливой, — он еще шутил.
— Еще как! Вставай.
Жермен поднялся, но пошатнулся и вынужден был опереться на меня. Его знобило.
— Голова кружится?
Он криво усмехнулся:
— Есть немного.
— Давай же, — говорила я, провожая его по лестнице, — после того, как ты так терпеливо слушал мои откровения, меня замучает совесть, если я оставлю тебя без присмотра.
— Отлично, значит, ты будешь испытывать мое терпение и дальше…
— Это еще не предел!
На кровать он почти рухнул. Я испугалась, что он отключился, едва коснулся постели, но услышала:
— Никогда не думал, что настанет день, когда женщина будет укладывать меня в постель таким способом!
— Я как раз думаю, а не раздеть ли тебя, — немедленно отозвалась я, — но, пожалуй, пощажу твою стыдливость, а то ты обвинишь меня в грязном домогательстве.
Жермен хихикнул и с облегчением зарылся в одеяло.
Я отвернулась и тут увидела то, чего раньше не могла заметить, — упаковки лекарств на тумбочке рядом с кроватью. Вот тебе и объяснение его отъезда! А если это что-нибудь вроде чахотки?! Я бросилась в отступление.
— Я ухожу. Доктора вызову по дороге на станцию.
— Хоть господа бога…
Я скатилась с лестницы и выскочила за дверь. Отлично, дорогая Делиз, — ты свела знакомство с жиголо, да еще чем-то серьезно больным!
Разговор с Морисом вышел тяжелый. Мне не удалось собраться с мыслями за дорогу: я не могла сосредоточиться ни на чем, кроме Жермена.
Он один. Он болен.
Я пыталась себя образумить. Он — совершенно чужой человек. Внезапный приступ не слишком его удивил или испугал, — он знал, что такое может произойти, или такое уже случалось с ним раньше. Он наверняка знает, что следует делать и вполне справится самостоятельно. Он взрослый человек. Если он забрался в такую глушь, то хотел именно то, что получил — уединение… или одиночество, — смысл не меняется, как не назови.
Возможно, ему просто не к кому обратиться. Я снова принялась себя накручивать. Не припомню, что бы замечала у него какую-нибудь мелочь, или какую-нибудь фразу, которые намекали бы на наличие семьи или близких друзей. Сомневаюсь, что бы Каро, Туанетт, Анели, Белль, Франсуаз, Марго и прочие его подруги были бы полезны в такой ситуации…
О, нет, они вовсе не были бездушны! Разумеется, они бы послали цветы, подарки, оплатили счета — каждая в меру широты своего сердца и кошелька, но ни одна не озаботилась бы его судьбой всерьез и надолго. Не говоря уже о том, что сам Жермен определенно не горел желанием видеть кого-нибудь из них рядом с собой.