Ханты, или Звезда Утренней Зари
Шрифт:
Так погиб Бежавший Озером, который, если был бы жив, в этой поездке заменил бы Пеструху. И тогда, может быть, все вышло по-другому… Впрочем, чему быть — того не миновать…
Сколько времени прошло, Демьян не знал. Очнулся от голосов дочерей. Видно, девочки поссорились.
— Я Пеструху запрягу! — кричала младшая Таисия. — Моя очередь! Моя!
— Нет моя! — убеждала старшая Вера. — Ты сейчас на ней ездила! Ведь ездила? Скажи: ездила?
Они играли в свою обычную игру: в игрушечные нарты «впрягали» чурочки, рога и другие предметы и на веревочках возили по полу, будто упряжку
— Да моя Пеструха!
— Нет, моя! Не дам!
Услышав имя своей любимицы, Анисья вздрогнула и вскинула голову, оглянулась, словно чаяла увидеть олениху.
— Где Пеструха?! — отрывисто выдохнула она.
— Вот она, — пролепетали разом присмиревшие девочки и показали на бутылку с темной металлической пробкой.
— Дайте сюда! — приказала Анисья.
Девочки подали ей бутылку.
— Где взяли?
— Под папиной малицей нашли, — сказала Вера. — Когда малицу убирали.
— Там, там, — подтвердила Таисия. — Мы ее играть взяли, она такая гладкая.
— Выбросьте бутылку, — попросил Демьян из своего угла, при упоминании о ней тошнота стала подступать к горлу. — У меня за пазухой была, наверно. Выбросьте, а!
— Ты погоди! — жестко сказала Анисья. — Тут еще на донышке есть, на два-три пальца. Ты погоди, ты уже свое отгулял! Ты пого-ди-и!..
И Демьян уловил в сухих глазах жены колючий огонь отчаяния.
— Ты пого-ди-и! — недобро повторила она.
Теперь она сидела, уставившись невидящими глазами куда-то в пространство, словно хотела вызвать образ преждевременно ушедшей оленихи.
— Я Пеструху помяну! — сказала она решительно. — Раз она ушла, раз оставила нас, значит, на роду у нее так написано. Значит, такая у нее судьба, а судьбу не повернешь куда захочешь. Помяну ее!
С этими словами Анисья вытащила маленькую чашечку и зашептала что-то.
«Не повредился ли у нее рассудок, — забеспокоился Демьян. — Кто поминки по оленю устраивает? Олень есть олень, это тебе не человек. Никто не делал этого, что за новый обряд выдумала Анисья? Зачем теперь все это — Пеструху-то все равно не вернешь!»
— Ицык Торум, [94] — внятно сказала Анисья, одновременно и жалея и осуждая Верховного бога своего, и с горьким отчаянием на лице опрокинула чашечку.
Опрокинула — и замерла! Будто в чашечке был сильный яд, что мгновенно поразил ее. Сведенное судорогой лицо. Закаменевший открытый рот. Неподвижные глаза. Сидела так несколько мгновений — без движения, без дыхания. Лицо мертвецки побледнело.
— Мама-а! — закричала Таисия.
Анисья вздрогнула и вдохнула воздух. Поднесла бутылку к глазам, а правой рукой нащупала доску-правило и ударила мужа по вытянутой ноге.
94
Ицык Торум — переводится приблизительно: «О-о, Господи!», но произносится с различными оттенками — от мольбы до угрозы.
Доска разломилась на две части.
Демьян вскочил, оторопело вскрикнул:
— Што?! Што случилось?!
— Смотри, смотри, что тебе дали дружки твои! За Пеструху что дали! Смотри, смотри
Демьян тупо уставился на нее:
— Што смотри?! Што?!
— Метку смотри, метку! [95]
— Метку?! Обыкновенная метка… бумажная, — растерянно пробормотал Демьян.
Анисья вырвала бутылку из его рук и по слогам прочитала:
95
Метка — здесь: этикетка.
— Тю-мен-ская ми-не-раль-на-я во-да! Слышишь: вода! Значит, ингк — во-да! Пеструху — за бутылку воды! Где ты есть, Торум?!
— Что ты чепуху мелешь?! — забормотал Демьян. — Что искатели, не люди? Придумала — за бутылку воды! Это они в придачу дали, видно! В придачу воду дали, слышишь?!
Присмотревшись, Демьян увидел: точно, метка на бутылках с водкой не такая, там рисунок совсем другой. А следы-слова на этой метке распутывать он не умел, а Анисья умеет — вот и напирает на него, будто подшутили над ним искатели. И он впервые за свою жизнь горько пожалел, что не научился грамоте.
— Там соленая вода! Там горькая вода! — зловеще шептала Анисья. — Разобью бутылку… о головы твоих родственников, о головы твоих дружков! О твою голову разобью! — повернулась она к мужу. — Навсегда вышибу из тебя родственный дух! Никогда не захочешь иметь таких родственников! Надо было пораньше вышибать из тебя этот дух, да родственников таких не попадалось.
Но до головы Демьяна она не добралась — задела край чурки, и бутылка разбилась раньше времени. Осколок порезал руку, и кровь потекла ей на полы сака.
— Рука в крови, — сказал Демьян. — Перевязать нужно, слышишь?
Но Анисья не слышала его.
— Жизнь наша соленая-пересоленая-а-а! — зарыдала она и между рыданиями посылала проклятия то ли бутылке, то ли мужу, то ли искателям — возможно, всем сразу.
Кровь попала на лицо, и казалось, она плакала кровавыми слезами.
В голос заревели перепуганные дочери Вера и Таисия.
Шум вырвался из дома, и, услышав его, на улице завыл Харко и забрехала Кутюви.
Демьян метался по зимовью, пытаясь помочь жене и успокоить дочерей. Но, так и не добившись ничего, выскочил на улицу.
Холод отрезвлял его. Он ходил по плохо утоптанному коралю, а Харко сидел возле конуры, молча и понимающе смотрел на хозяина. Когда тот приближался, он поднимался и слабо помахивал хвостом, будто извинялся за тоскливое и печальное вытье в последние дни.
Сначала Демьяну хотелось отмщения — немедленного, сию же минуту. Но, немного успокоившись, подумал, что если бы умел читать, то, может быть, не случилось бы всего этого: уж самый что ни на есть последний искатель держал бы себя по-другому с грамотным охотником. И жена Анисья не напирала бы на него, будто подшутили над ним искатели, — была бы уверена, что он распутал бы следы-слова на метке. Эх, не выучился грамоте, не выучился! А ведь почти год ходил в школу, почти весь букварь прошел, да тут война грянула, ушли мужчины на фронт, не до учения стало.