Хаос и симметрия. От Уайльда до наших дней
Шрифт:
С этой главой, кстати, произошел конфуз. Джойс отправил ее по почте, и бдительный цензор, перлюстрировавший корреспонденцию, решил, что перед ним какой-то тайный шифр, возможно шпионский. Письмо было задержано и предъявлено для выяснения местному критику. Тот, прочитав “Сирены”, заверил цензора, что это не шифр, а проза, притом весьма изысканная. Цензор удовлетворился и разрешил письму уйти по назначению.
“Улисс” построен так, что ты теряешь нить повествования, путаешься в мелких подробностях, которые краткосрочная память не удерживает. Это – сущий ад для читателей. И рай для филологов, особенно тех, кто принадлежит к племени старательных комментаторов. Сиди, разбирайся, анализируй, пиши статьи, монографии. Джойс надолго обеспечил работой несколько поколений гуманитариев. Более того, он облегчил им работу, составив специальные схемы и таблицы. Он охотно давал комментарии по поводу романа, разъяснял своим друзьям значение тех или иных образов, указывал на скрытые в романе цитаты, словно специально готовил почву для будущих исследований.
И они не заставили себя ждать. Уже при жизни Джойса о нем в большом количестве сочинялись и статьи, и монографии. Джойсоведение ширилось, наступало, вовлекало в свою орбиту все больше и больше филологов, в какой-то момент даже обзавелось собственным журналом “James Joyce Quarterly”. Однако к восьмидесятым годам прошлого века всё утихомирилось. Обстоятельная биография Ричарда Эллманна “Джеймс Джойс”, удостоенная двух престижных премий, и комментарии Дона Гиффорда к книгам великого мастера поставили в джойсоведении жирную точку, наподобие той, которую сам Джойс поставил в “Улиссе” после 17-й главы. Она в его случае означала, что силлогизм (таким он видел свой роман) разрешен, что доказательства предъявлены и теперь в качестве бонуса читателю – эпилог, солилоквий Молли Блум, полный альковных откровений.
С исследованиями текстов и биографии Джойса случилось нечто похожее. Наступила пора эпилога. Все было завершено, опубликовано, откомментировано, разжевано и переварено. Сменилось несколько поколений джойсоведов. Их армия заметно поредела, хотя по-прежнему пополнялась новобранцами, – эпилог еще не завершился. Оставались неучтенные записки, заметки, свежеобнаруженные письма Джойса к жене – они, впрочем, оказались малоинтересными, слишком личными и порнографическими. Оставалось еще слабо изученное окружение Джойса. Оставались тексты, в отношении которых у джойсоведов так и не сложился интерпретационный консенсус: сборник рассказов “Дублицы”, роман “Портрет художника в юности”, пьеса “Изгнанники” – всеобщий интерес к “Улиссу” и к энигматичным “Поминкам по Финнегану” отодвинул их в тень. Но к началу XXI века джойсоведение, кажется, окончательно себя исчерпало и неожиданно оказалось в ситуации кризиса, причем особого рода: когда за бессчетными деталями исчезает общее представление о художнике. У джойсоведов последнего поколения есть всё: тексты, многократно проанализированные, факты, архивы, теории. Но нет главного, того, что отличало первопроходцев, – нет энергии, напора, нет вдохновения и, главное, желания объяснять, зачем все это случилось в начале прошлого века и как нам теперь, в веке нынешнем, правильно обращаться с “Улиссом”.
Открывая книгу, мы жаждем удовольствия эстетического. А не научного, которое всегда испытывает дотошный аналитик. “Улисс” требует невероятных интеллектуальных усилий, требует обращения к комментариям и, видимо, никогда не наградит нас взамен удовольствием от просто прочтения текста. Слишком уж много времени мы провели в рассудочном неудовольствии, в изматывающей попытке разобраться, что тут, собственно, происходит. И все же эстетическое удовольствие здесь возможно. Более того, это удовольствие может сделаться утонченным, ренессансно соединяющим вечно непримиримые сферы: интеллект и чувство.
Ответы на вопрос, зачем Джойс все это изложил таким странным способом, когда-то уже были даны. И даже сейчас они кажутся вполне внятными. Сложность “Улисса”, как и других модернистских текстов его времени, бросается в глаза и резко контрастирует с простотой сочинений, относящихся к предыдущему реалистическому времени. В литературе XIX века все было вроде бы несложно, совсем как в жизни. Время измерялось минутами, пространство – милями. Сознание человека – мыслями, выстроившимися последовательно и логично. Понятны были чувства, мотивы поступков, переходящие в сюжетность, иногда даже инригующую и замысловатую. Но в начале ХХ века мир в глазах людей теряет свою простоту и понятность. Пространство оказывается куда многомернее, чем виделось прежде. Время уже плохо напоминает хронометр, отмеряющий минуты, и превращается в непрерывный поток. Да и содержание человека становится иным. Движение мыслей и чувств, некогда подталкивавшее сюжет, теперь оказывается следствием более глубоких, подспудных процессов, архаических, бессознательных, безъязыких. Сами сюжеты уже не признаются смыслообразующими и нередко оцениваются как нелепые условные схемы, обедняющие представление о жизни, текучей и всегда изменчивой. Сюжеты возвращаются в книги модернистов, но уже раскисшими, вялыми, едва ли способными организовать текст, который теперь занят не интригами, не внешними эффектами, а поиском собственных оснований.
Именно таков “Улисс” Джеймса Джойса. Это не сюжет, не интрига, а гигантская конструкция, предъявляющая читателю свои внутренние механизмы. Это машина, которая движется за счет того, что непрерывно себя разбирает, анализирует собственные истоки, открывает в цитатной череде тексты, пробудившие ее к жизни, и стоящие за этими текстами другие тексты. И так до бесконечности, проникая сквозь толщу Нового времени к Средним векам, затем – к Античности и, наконец, к архаике, к древним мифам и ритуалам. Возможно, ритуал и есть начало всего, первопричина культуры? Но нет. Ритуал для Джойса – всего лишь ультрасовременная научная конструкция, придуманная этнографами и антропологами. И, протиснувшись сквозь пласты тысячелетий, мы выныриваем в современность, но лишь затем, чтобы снова начать погружение: машина под названием “Улисс” вот уже сто лет работает бесперебойно. И тогда нам открывается горькая истина: у культуры нет никаких оснований. Сегодняшний день рожден прошлым, которое, в свою очередь, сочиняется сегодня. Настоящее неодолимо. Единственное, что нас спасает, – вдохновенная игра, художественная, интеллектуальная, демонстрирующая нам, как якобы рождалась эта картина, та, что сейчас у нас перед глазами, как рождалась наша речь, современный способ изъясняться. Мы научились видеть, говорить, убеждает нас Джойс, благодаря Гомеру, Вергилию, Данте, Шекспиру, Гёте. Их взгляд сохранился в нашей оптике, их следы отпечатались в нашей речи в виде цитат, слов, образов. Пожалуй, здесь и лежит объяснение сложности “Улисса”, его непрерывной игры слов и цитатности, в которую нас погружает Джойс.
Сюжет романа вызывающе прост. Обычный день (19 июня 1904 года) из жизни самого обычного человека, дублинского рекламного агента Леопольда Блума. Он просыпается в своей квартире на Экклс-стрит, 7, завтракает, идет в лавку, посещает общественные бани, едет на похороны старого приятеля, заходит в редакцию газеты “Фримен”, потом в трактир Дэви Берна – перекусить, покупает своей жене книгу, сидит в баре отеля “Ормнод”, затем – в кабачке Барни Кирнана, где становится объектом инвектив ирландского националиста, после оказывается на городском пляже и т. д., а в конце, подобно Одиссею, возвращается домой к своей Пенелопе, жене Молли. Всё обычно. Заурядный день, разве что омраченный для Блума догадкой, что жена ему изменяет.
Этот сюжет и микроистории, его составляющие, обнаруживают в “Улиссе” при помощи вкрапленных цитат множество родственных историй и сюжетных схем из предшествующей литературы. Прежде всего – это путешествие гомеровского Улисса (Одиссея), давшее роману Джойса заглавие. Сам Леопольд Блум помимо реального прототипа, некогда проживавшего в Дублине, как показывает текст романа, имеет бесчисленное количество литературных прообразов, которые в нем открываются. Тут Эней, Христос, Данте, Гамлет, Дон Жуан, Робинзон Крузо, старый мореход С. Т. Кольриджа, Зигфрид Рихарда Вагнера, доисторический жрец и даже умирающий (воскресающий) бог растительности из книги антрополога Джеймса Джорджа Фрэзера “Золотая ветвь”.
Я уже отмечал очевидную сложность “Улисса”, затрудняющую чтение, – нагромождение образов, цитат, рассуждений, часто без традиционных логических переходов в духе “он сказал”, “она подумала” и иногда – без знаков препинания. Взгляд читателя сбивается, путается. Короткая память не удерживает слово, как бы случайно оброненное в начале романа и эхом отозвавшееся в середине. Все рассыпается, как горох по полу. Дорожные карты, таблицы соответствий, составленные Джойсом, комментарии, написанные Доном Гиффордом и Сергеем Хоружим, помогают не слишком. От понимания того, что “Улисс” – современная версия “Одиссеи”, что каждый персонаж “Улисса” соответствует гомеровскому персонажу, а каждая глава – гомеровской песни, тоже легче не становится. Ощущение хаоса, разобщенности предложений, абзацев и глав (они написаны в разных техниках) все равно остается.
Видимо, разобрав до основания литературную вселенную, Джойс так и не удосужился ее собрать, что само по себе странно. Ведь не мог же этот великий мастер забыть заветы Аристотеля, забыть, что искусство – прежде всего синтез. Сторонники традиционных реалистических методов удрученно разводили руками. Герберт Уэллс, одобривший в свое время “Портрет художника в юности”, даже написал автору “Улисса” резкое письмо, уведомив, что теперь их пути в литературе расходятся. Но высказывались и другие мнения о том, что необъятная панорама хаоса, представленная в “Улиссе”, – слепок сознания европейца рубежа веков, который утратил религиозное чувство, сводившее воедино всё и вся, и вместе с ним утратил целостность восприятия жизни, чувство истории. Европеец окончательно забыл символические смыслы, мерцавшие в предметах, и предметы сделались для него обычными предметами обихода, функциями. Именно такими вещи и события предстают в сознании Леопольда Блума. Разделенными, обособленными, пустыми знаками. Занятно, что Блум много чего знает, даже подозрительно много для обывателя, строго говоря, почти все, что может знать образованный европеец, – от популярной медицины до опер Рихарда Вагнера. Блум – all-round man, как определит его один из персонажей романа, то есть человек “знающий и культурный”, или, говоря словами гомеровского эпоса, “обратившийся ко многому”, много повидавший и много испытавший, каким был его прототип Улисс.