Хаос
Шрифт:
— Все нормально, Адам, — говорит бабуля. — Все будет нормально.
Кое-кто в нашей лодке тихонько плачет. Но у всех остальных лица пустые. Меня по-прежнему корчит от унижения. Все это просто в голове не укладывается.
Я ничего с собой не взял. Не взял записную книжку. Меня снова окатывает волна паники. Надо сбежать и вернуться за ней. Нельзя мне без записной книжки! Куда я ее засунул? Где я видел ее в последний раз? Тут я чувствую в кармане что-то жесткое, лезу туда рукой. Конечно, она здесь. Никуда я ее не задевал, ношу при себе, как
Я вздыхаю с облегчением. И тут до меня наконец доходит. Мы уезжаем. Мы бросили квартиру. Может быть, я ее никогда больше не увижу.
В горле застревает ком. Я пытаюсь его проглотить, но не получается. Чувствую, как набегают слезы. Солдат, который правит лодкой, смотрит на меня. Нет, не буду я плакать — при нем, при бабуле, при всех в лодке. Не дождутся. Со всей силы впиваюсь ногтями в ладонь. Слезы не отступают, так и грозят показаться. Впиваюсь ногтями еще сильнее, чтобы боль вытеснила все остальное. Не буду плакать. Не сдамся. Не дождетесь.
В транзитном центре мы встаем в очередь на регистрацию. В одну очередь встают те, кому есть куда ехать, в другую — те, кому некуда. Мы с бабулей не чипированы, поэтому должны показать удостоверения личности, и бабуля заполняет анкеты на нас обоих для переправки в Лондон. Нам к одежде прикалывают бумажки с номерами, как будто мы собираемся бежать марафон, а потом сгоняют в какой-то зал и просят подождать.
Раздают горячую еду и питье. Мы снова встаем в очередь. Когда очередь уже подходит и я вижу еду и чувствую запахи, рот наполняется слюной. Остается три человека, и тут в зал входит очередной солдат и выкрикивает номера, в том числе наши. Наш автобус уже подогнали. Пора ехать.
— Баб!..
Я голодный как волк. Мне бы перекусить, хоть что-нибудь, иначе я с ног свалюсь.
— Извините, — говорю, — вы нас не пропустите?
Никто и ухом не ведет. Все притворяются, будто не слышали.
Солдат начинает повторять номера, и я еще раз прошу нас пропустить. Ничего не происходит. Я в отчаянии. Кидаюсь вперед, просовываю руку в просвет между двумя людьми и лихорадочно шарю. Рука что-то нащупывает — вроде бы тост, — и я его беру. Кто-то хватает меня за запястье и больно стискивает.
— Здесь очередь, — твердо говорит этот кто-то. — Мы — англичане. Мы умеем стоять в очереди.
— Простите, — говорю. — Это для моей бабушки. Она проголодалась, а нас сейчас отправляют.
Гляжу в лицо человеку, который меня схватил. Средних лет, полтинник или около того. Седой, угрюмый — сразу видно, что с ног валится от усталости, но меня потрясает не это, а его число. 112027. Ему осталось всего полгода. А еще я на мгновение вижу его смерть — ужасная, жестокая, удар по голове, кровь, мозги…
Роняю тост на тарелку и пячусь. Человек отпускает меня, он думает, будто победил, — но, похоже, и он что-то во мне заметил: лицо у него смягчается, и он протягивает руку, берет тост и дает мне.
— Это для твоей бабушки, — говорит он. — Беги, сынок. Не опоздай на автобус.
— Спасибо, — мямлю я.
Так хочется сунуть тост в рот — прямо здесь, целиком, — но тот человек смотрит на меня и бабуля тоже, поэтому я бережно выношу тост на улицу, и когда мы с бабулей устраиваемся в автобусе, отдаю его ей. Она ломает тост пополам и половину возвращает мне. Мы ничего не говорим. Я запихиваю свой кусок в рот и заглатываю в два счета, а бабуля растягивает вкусняшку надолго, до тех пор пока мы не выезжаем из города на автостраду, которая ведет на восток. Автострада проходит по насыпи, окруженной целыми милями затопленных полей. Наконец-то показывается солнце и превращает воду в серебряное полотно, яркое-яркое — смотреть больно.
— Баб, — говорю. — А вдруг весь мир затопит? Что нам тогда делать?
Бабуля вытирает рукой с подбородка капельку масла и облизывает пальцы.
— Построим ковчег, наверно, ты да я да мы с тобой. И позовем на него каждой твари по паре. — Она с усмешкой гладит мне руку — теми пальцами, которые только что облизала. Там, где я в лодке впился в кожу ногтями, остались ярко-красные полумесяцы.
— Чего это ты? — спрашивает бабуля.
— Ничего.
Бабуля глядит на меня и хмурится. Потом легонько пожимает мне руку.
— Не переживай, сынок. Мы отлично устроимся в Лондоне. Там и защитные дамбы есть, и все прочее. В Лондоне свое дело знают. У нас все будет хорошо. Старый добрый Лондон…
Она откидывается на спинку, закрывает глаза и вздыхает — довольна, что наконец-то едет домой. Зато мне расслабляться нельзя. Надо записать число человека из очереди, пока я его не забыл. Меня снова встряхивает. Когда видишь числа всю жизнь, начинаешь их заранее чувствовать. А у этого человека число какое-то неподходящее. Мне не по себе. Запишу — сразу станет легче.
Достаю из кармана записную книжку и вношу туда все, что успел запомнить: словесный портрет (лучше, конечно, указывать имя), дата, место, его число, как именно он умрет. Я все тщательно записываю, и с каждой буквой, с каждым словом мне становится спокойнее. Теперь все здесь, в книжке, никуда не денется. Можно будет потом перечитать.
Убираю записную книжку. Бабуля начинает тихонько похрапывать. Хорошо ей. Гляжу на остальных пассажиров. Некоторые пытаются поспать, но кое-кто — как я, на взводе, нервные. С моего места видно человек шесть-семь, которые не спят. Мы ловим взгляды друг друга, а потом молча отводим глаза — мы же чужие.
Но мне хватает всего одного взгляда, одного мига, чтобы заметить их числа, у каждого свое, — даты смерти.
Вот только у этих числа совсем не разные. У пятерых они кончаются на 12027, а у двоих — вообще совпадают: 112027.
Теперь сердце так и колотится у меня в груди, я дышу мелко и часто. Лезу в карман, снова нащупываю книжку. Руки у меня трясутся, но все же удается достать книжку и открыть ее на нужной странице.
Эти люди — как тот человек в очереди: им тоже осталось всего полгода.