Харбин. Книга 1. Путь
Шрифт:
Александр Петрович знал, что эта городская манера пускать кольца табачного дыма очень нравилась Мишке. Тот затянулся, но сам колец пускать не стал, чтобы не опозориться.
– Какой «конец»? Какие «твои»? Ты о чём, Михаил?
Мишка на секунду задумался.
– Ты газетку-то завернул, а не прочёл, а газетка-т иркутская! Тама всё и прописано.
– О чём?
Мишка помолчал и раздумчиво продолжил:
– В Мысовую я бегал, на толковище был, у пристани. Тама Кешку видал, знакомца с того берега, из Листвянки, эт который в тебя стрелил, когда ты от Иркутска по льду шёл.
Александр Петрович ухмыльнулся.
– Большим начальником заделался Кешка в ихней Чеке, он мне и рассказал. – И Мишка поведал свой разговор с Кешкой в лицах. – «Слыхал, – говорит, – новость?..» – и эдаким манером закрутку заслюнявил, а табачок, заметь, Петрович, мой! «…Беляков, – говорит, – под Читой зажали, что твою пробку в узком горле!..» – «И чё?» Эт, значит, я его спрашиваю! Ну прикурил он, раздымился, а я его: «А дальше чё?» – «Чё! Чё!» – говорит. – Расчёкался, гуранская твоя душа! Живёшь как пчела в колоде, а мы там…» – «А чё вы там?» – спрашиваю. «Опять чё!» Эт, значит, сызнова он. «Знаешь, скока, – говорит, – белой сволочи тама в Чите и в округе? Всех выловим и укорот дадим! В расход то есть! Вот чё!»
Александр Петрович слушал Мишку и мысленно представлял себе, где находится Чита и где через неё проходит железная дорога.
«А ведь и правда, если красные займут позицию с юга и отрежут от Маньчжурии, получится похоже на бутылочное горлышко, а мы в нём как пробка!..»
– Надоела энта война! – сказал Мишка, затягиваясь и выпуская густой самосадный дым. – Злобы-то, лиха да горя людского скока!
– Да уж! – глядя на снег, тихо ответил Александр Петрович.
Солнце было в зените и до рези обжигало глаза ярким светом, отражённым от блистающего снега.
Они стояли и пыхали дымом.
«…И дадут укорот!» – подумал Александр Петрович.
Мишка ногтем сбросил огонёк со своей козьей ножки, плюнул на неё, примял большим пальцем чёрный обугленный табак и глянул из-под козырька ладони на солнце:
– Но тока и энто не всё!
Александр Петрович удивлённо посмотрел на него.
– Исть будем, побалакаем и поглядим, как дальше жить. – Он помолчал и, уже повернувшись идти дотёсывать оглоблю, сказал: – А с Кешкой батюшка был – наш, да тольки мы разминулися.
Новость о ситуации под Читой была нехорошая, если красные одолеют, то граница с Маньчжурией окажется запертой. Александр Петрович отошёл от изгороди, вышиб из колоды топор, засунул его за пояс и пошёл к омшанику; дверь омшаника была настежь распахнута, и вход над ярким белым снегом зиял чёрным провалом.
Александр Петрович глянул в него: «Хм, как тогда!»
Он остановился – этот зияющий чернотой провал напомнил ему маленькую железнодорожную станцию к востоку от Новониколаевска, на которую он попал в начале девятнадцатого года; от станции на юг уходила бесконечная Щегловская тайга до самого Алтая и Монголии.
В тот день из штаба находившейся в Новониколаевске 1-й армии генерала Пепеляева Адельберг с телеграфной командой и отделением охраны приехал на нескольких дрезинах на затерянную в тайге станцию. Вчера на неё напали партизаны и нарушили связь.
Станцию охраняли два десятка уральцев, но, когда Адельберг приехал, они лежали в ряд недалеко от насыпи в одном исподнем. Их трупы партизаны сложили на снег и облили водой. Стоял лютый мороз, вода замёрзла, и они лежали в прозрачном панцире и глядели в небо ледяными глазами. Тут же, напротив деревянного зданьица станции, стоял вагон-теплушка, и, когда телеграфисты оттолкали примёрзшую дверь, они увидели красных партизан, которые были развешаны по стенам вагона с содранной лоскутьями кожей, поэтому они действительно казались красными. На их освежёванных телах были хорошо видны мышцы и сухожилия, как в анатомическом атласе, и под каждым горкой стояла замёрзшая кровь. Партизан было десять, а между ними висел одиннадцатый – распятый, как Христос, на толстых кованых гвоздях. С него кожу не содрали, только на груди она была вырезана от соска до соска в виде большой красной звезды. Сама звезда лежала в середине вагона на полу, а в углу большой кучей – кожа остальных.
В здании станции мертвецки пьяными вповалку спали невесть откуда взявшиеся здесь забайкальцы атамана Семёнова, расправившиеся с этими партизанами. Их было около двадцати, не спал только один подхорунжий, он клевал носом около пулемёта. Рядом с ним на корточках сидел полубездыханный пожилой начальник станции и молча дрожал в истерике, потому что всё произошло на его глазах. Увидев это, Адельберг поймал себя на мысли, что ему хочется дать команду расстрелять пьяных забайкальцев, но он понял, что это и есть та самая бесконечная бойня, и тогда он позвал старшего команды телеграфистов. Тот, с круглыми от ужаса глазами, враскоряку подбежал на разъезжавшихся по обледенелому снегу ногах.
– Слушаюсь, ваше высокоблагородие!!! – У него тряслась челюсть и дрожали руки. – Что прикажете, господин полковник?
– Успокойтесь, Кузьма Ильич, – сказал он прапорщику, хотя от увиденного его самого била дрожь. – Вы не первый раз видите мёртвых людей. Скажите, сколько времени потребуется вашей команде на выполнение ремонтных работ?
– Господин полковник! – У старшего телеграфиста мысли разбегались, и он не мог сосредоточиться. – Извините меня великодушно, но я ещё такого зверства, господи помилуй, не видал! Дело в том, – продолжая дрожать как осиновый лист, он пытался что-то доложить, – что пока неизвестно, сколько надо перетянуть проводов, а из-за этого кошмара я не успел посмотреть, что с телеграфным аппаратом.
Адельберг слушал прапорщика и, сопротивляясь собственным мыслям, думал о том, что ему сейчас придется отдать неожиданную команду – собрать трупы и похоронить их. Адельбергу почему-то казалось, что эта команда должна будет сразить прапорщика Тельнова наповал, он понимал, что после того, как линия связи будет исправлена, он вполне мог связаться со штабом, доложить о ситуации, попросить прислать похоронную команду и больше никогда об этом не вспоминать. Но эти тридцать убиенных… Тридцать один!
Адельберг посмотрел на хронометр, было пять часов вечера, через час стемнеет.
«Да, – подумал он, – они смёрзлись так, что целехонькими пролежат до весны. Казаков не поднять, этих, прости господи, пьяных. Тех-то уже и без того не поднять, и мои сейчас тоже никаких проводов уже не перетянут, так что…»
Он оторвал взгляд от хронометра и увидел, что прапорщик Тельнов ещё рядом, и, похоже, немного успокоился.
– Вот что, уважаемый Кузьма Ильич! Отправьте несколько человек по линии – пусть посмотрят, сколько надо менять проводов, да пусть они же на дрезине в штаб и отправляются, чтобы завтра вернуться со всем необходимым. Так что сегодня ремонтных работ как таковых я не предвижу. А поэтому, Кузьма Ильич, – тут Адельберг, неожиданно для себя и совсем неожиданно для прапорщика, положил ему руку на плечо, – остальных соберите в здании станции, приведите в порядок смотрителя, без него нам не обойтись, и… надо этих всех похоронить.