Харбинский экспресс
Шрифт:
Дышал ротмистр трудно, но был в сознании. У него уже начиналась горячка, глаза сухо блестели в неверном желтоватом свете.
— Дождались все-таки, — сказал он Дроздовой. — Зря. Надо было одной уходить. Ну да теперь что… Уж не взыщите, что беседую лежа. Pardon, однако мой ливер, так сказать, несколько потревожен.
Ротмистр говорил коротко, отрывисто.
Павел Романович с возможной тщательностью вымыл руки, опустился рядом с Агранцевым. Приподнял одежду.
Дроздова негромко вскрикнула.
— Тихо, тихо… — Вахмистр повлек ее
Дохтуров сосредоточенно разглядывал рану. Точнее, раны — их было две. Одна сквозная, касательная, задета мышечная стенка. Вторая — глухая, раневый канал направлен через тонкий кишечник. Крови, правда, немного. А вот признаки воспаления — налицо.
— Что, доктор, покидаю экспедицию? — негромко спросил Агранцев. — Жаль, так и не узнаю про эту вашу Гекату. Или, может, подсмотрю потом… с облачка? Да, боюсь, оно меня не удержит. Как думаете?
Он засмеялся.
— Я думаю, говорить вам надо поменьше. Пока что.
— Бросьте. Раз в живот — все. Я в японскую насмотрелся… Ах, черт, пить-то как хочется! Но не прошу. Знаю, все одно не дадите.
Павел Романович поднялся на ноги, подошел к вахмистру.
— Передайте своей китаянке, — сказал он, — пусть принесет снова воды. И еще… опия. А вам, — он повернулся к мадемуазель Дроздовой и немного запнулся, словно подбирая слова помягче, — лучше подождать наверху. Проследите, чтоб китаянка подготовила воду на совесть. Мне нужен белый кипяток.
Ребров нахмурился, молча кивнул. И Анна Николаевна стерпела, ничего не сказала. Надо отдать должное: она вообще хорошо держалась.
Когда оба ушли, Павел Романович вернулся к ротмистру.
— Все хотел спросить, — сказал тот, — о чем это вы секретничали тогда с атаманшей?
— Оказал ей услугу. Профессиональную.
— И что, успешно?
— Вполне. Она даже намеревалась нас отпустить.
Ротмистр вздохнул, что было вообще-то ему не свойственно.
— Значит, я поторопился. Ну да теперь не вернешь. Ce quiest fait, est fait. [12] Она хоть не мучилась?
— Нет. Умерла сразу.
— Это хорошо. Что наш фотограф?
А вот с Симановичем ничего хорошего не было. Его ранение было хоть и чудовищным, но не смертельным. Памятуя, как быстро тот оправился от последствий шомпольной порки, Павел Романович почти не сомневался, что фотограф выживет. Но Симанович умер. Убил его болевой шок. Незадолго до того, как боль скрутила по-настоящему, он сказал:
12
Что сделано, то сделано. (фр.)
— А знаете, господин доктор, вы станете смеяться. Ведь Фроим Симанович хотел перейти в православие! Да-да. Так и сказал себе: если выгорит живым воротиться — прямехонько к попу отправишься. Да только не вышло. Может, и к лучшему? Ведь у вас говорят: жид крещеный — что вор прощеный…
Но
Агранцев хлебнул, чуть закашлялся. Потом заметил:
— А водица-то маком отдает.
— Пейте уж, — ответил Дохтуров.
Вахмистр, стоявший за спиной Агранцева, быстро перекрестился.
Когда ротмистр задремал, Дохтуров поманил жандармского унтера.
— Пойдемте, — шепотом сказал он. — Проведем небольшую рекогносцировку. А вас, Анна Николаевна, очень прошу здесь побыть. Приглядите за раненым.
Выбрались из погреба.
— Как думаете, — спроси Ребров, — сколько ему осталось?
— Сутки. Много — двое.
— Плохо. Лучше бы уж быстрее отмучился. А так и сам не жилец, и нас за собою утянет.
— Что вы предлагаете?
— А то, — ответил вахмистр, — оставим его китаезам. Они и маком попоют, чтобы не мучился. Отойдет их благородие гладко, без терзаний. А после похоронют его по-людски. Я их знаю, им доверять можно.
— Бросить раненого — гнусность, — ответил Павел Романович. — Но вас никто не неволит. Можете уходить.
Вахмистр проворочал что-то под нос.
Дохтуров немного побродил по двору. Наткнулся взглядом на кривоватую лесенку. Подхватил, приставил к стене фанзы и легко вскарабкался наверх.
Отсюда были видны крыши дальних строений. Но и только.
Павел Романович перетащил лесенку, укрепил возле старой лиственницы и минуту спустя очутился на семисаженной высоте. Теперь Цицикар оказался как на ладони.
День клонился к вечеру, солнце жарко ворочалось в дымке. Вдали остро блеснули две нити — это пополуденный свет отражался в отполированной стали рельсов. Правее виднелось желто-белое здание вокзала, похожее на пасхальный кулич. Вокруг него происходило что-то странное: земля и откосы железнодорожной насыпи колебались и перекатывались, точно водяная поверхность. Павел Романович подумал сперва, что это оптический обман зрения. Но, присмотревшись, разобрал: окрест путей шевелились и перебегали человеческие фигурки. По всему — бойцы батальона имени Парижской коммуны занимали позиции перед прибытием литерного.
Правда, их было как-то уж чересчур много.
— Ну, доктор, что угодно можете просить! Все исполню. Да куда там просить — требовать можете!
Атаман Семин — еще вполне молодой человек, выглядевший, правда, сильно усталым, в заломленной набок папахе и с вислыми казацкими усами — стиснул Павлу Романовичу плечи и шагнул назад, словно любуясь.
Двое адъютантов его столь же масляно поглядели на Павла Романовича. А вокруг собралась изрядная толпа горожан, сдерживаемых казаками конвоя. Были шум, крики и всеобщее ликование. И получалось, что центром этого маленького столпотворения сейчас оказался именно Дохтуров.