Харбинский экспресс
Шрифт:
Управляющий замолчал, но было видно, что ему еще есть что сказать.
«И вернутся сюда Тимофей с Пантелеем — недавние подавальщики — уже не с подносом в руках, а с винтовками и красными ленточками на шапках, — мысленно закончил за него Грач. — Ну что ж, верно. Перспектива не из приятных. Прав ты, многоопытный Иван Дормидонтович. Слова мои тебе не по душе пришлись. Вон как нахмурился; не одобряешь. Ладно, не вышло строгостью, попробуем взять иначе».
Грач улыбнулся.
— Да это я так, по службе суровость блюду, — сказал он проникновенно. — Не
Иван Дормидонтович немного оттаял.
— Это верно. Здесь, слава Богу, еще ничего, еще жить можно. Авось и не докатится до Харбина чума комиссарская. Стараниями и трудами его высокопревосходительства Дмитрия Леонидовича Хорвата, дай ему Господь здоровья!
Управляющий размашисто перекрестился.
«Жаль, не слышит генерал Хорват, как его правление в веселом доме превозносят, — подумал Грач. — То-то б порадовался!»
А вслух сказал:
— Я ведь почему спрашиваю? Начальство велело быстрее следствие учинить. А офицер, который был вместе со злосчастною вашей мадемуазель, по всему, к пожару в «Метрополе» причастен. Вы слыхали о той беде?
— Как не слыхать.
— Так вот. Сам Дмитрий Леонидович соизволил особое внимание обратить. И велел злодеев в кратчайший срок найти. А раз так — будем землю рыть. Куда ж деваться? — Грач развел руками.
— А вы, — продолжал он, — здесь знаете каждый винтик. Все в руках держите. Не видали чего подозрительного?
Управляющий покачал головой.
— Того офицера я не встречал. Мое дело — хозяйство. С гостями больше мадам общается.
Ах, лукавил, лукавил Иван Дормидонтович! По всему было видно. Но Грач словно и не заметил.
— Ну ладно, — сказал он. — Бог с ним, с офицером. Может, он и ни при чем вовсе. Вы вот что скажите: среди прислуги нет ли новых людей?
Тут Иван Дормидонтович задумался.
— Пожалуй что есть. Прачки, скажем, у нас быстро меняются.
— Отчего так?
— Оттого, что китайской они принадлежности. Темные люди. Таким в душу не влезешь. Улыбнется такая, а что у ней на уме — неведомо. Я их стараюсь не держать подолгу, чтоб не смелели.
Грач покивал головой:
— Так-так.
А спрашивать пока не стал ничего — пускай бородатый сам выскажется.
Иван Дормидонтович принялся загибать пальцы:
— Недавно взяли Синь. Это раз. Потом Мэй — ну, она уж с полгода, на Казанскую у нас появилась. Ежиха…
— Кто, простите?
— Ежиха. — Иван Дормидонтович кашлянул. — Тоже прачка. Только выговорить прозвание ее нет никакой возможности. Так вот и кличем — Ежихой. Ничего, привыкла.
— Все?
— Похоже, так. Да вот еще рассыльный, Ю-ю. Мальчишка, похоже, с дурцою. Спрячется — не дозовешься. И сам с собой разговаривает. Все бормочет, бормочет… Я его погоню со двора.
— А он откуда?
—
— А что в обязанность вменено?
— Да на подхвате. Делай, значит, что говорят, и точка. Записку отнести, в лавку там, на базар иль еще куда. А последнее время на вокзал гоняет. Гости теперь непоседливы, все делами ворочают. Ныне тут, а завтра… И норовят через нас билеты заказывать, чтоб самим после не утруждаться. Некогда им, понимаешь…
— И хорошо справляется?
Управляющий вздохнул.
— Когда как.
Грач покачал головой.
— Что-то не пойму я, Иван Дормидонтович, — сказал он. — Вы человек обстоятельный. Можно сказать, солидный. Как же вы терпите прислугу, которой сами выказываете неудовольствие?
Собеседник его слегка покраснел.
— Да ведь сироты они. Мэй и братец ее… А сирот как обидишь?
— Понятно. Сироты. Стало быть, одни живут?
— Одни. Хотя нет — вчера к ним сродник из дальней деревни приехал. Мэй как раз за братца просила.
— О чем?
— Чтоб в лавку его отпустил, купить угощения.
— А почему не сама?
— Сродник приехал, когда она уж из дому ушла.
— Откуда прибыл-то родственничек?
Управляющий пожал плечами.
— Не ведаю.
— А как же Мэй про гостя узнала?
Тут Иван Дормидонтович задумался. Погладил бороду, покряхтел, но ничего не ответил.
— Понятно, — снова сказал Грач. — Да вы точно ли знаете, что — сироты?
— Точно, — ответил Иван Дормидонтович. — Бывал я у них.
— Бывали? А за какой надобностью?
— За такой, — отвечал управляющий, несколько раздражаясь. — Я, касательно прислуги, доскональность люблю. Где живут, с кем знаются, как хозяйство ведут. Ведь оно что? Здесь, у нас, все стараются. А у себя — дело иное. Дома человек — как на ладони. Только соберется дух перевесть, а тут я на пороге. Если какая гнильца, непременно замечу.
«Ой ли…» — подумал Грач. Но вслух ничего не сказал. Созрел у него очередной вопросец, но задать он его не успел.
— Вот что я вам скажу, сударь, — проговорил вдруг Иван Дормидонтович, словно на что-то решившись. — Оставьте этого китаезу-рассыльного. Ни при чем он. Дело-то ясное.
— Вот как? И в чем же оно состоит?
— Матюшка Кожин сам во всем виноват. Он ведь, царствие ему небесное, в эту Лулу был влюбленный без памяти. Как увидит — так и вспыхнет весь. И, бывало, подкатит ко мне — не надо ли, Иван Дормидонтович, по нумерам чего отнести? А у самого взглядка-то вороватая. Ну точь-в-точь кот мартовский. Лулу его, понятно, не замечала. А однажды, когда он с амурами сунулся, взгрела по первое число. Только уголек-то в груди у Матюшки не угас, нет. И душу ему иссушил. А без нее любой человек — пропащий. Я так думаю: постановил Матюшка и себя извести, и милашу. Как решил — так и сделал. Вот и вся недолга.