Харбинский экспресс
Шрифт:
В этот момент раздался требовательный голос:
— Куда это вы собрались?!
Но недавний титулярный советник Сопов ничего не ответил генералу. Он твердо знал, что делать, имел на этот счет ясный план, и генерал Ртищев в этот проект совершенно не вписывался.
На самом деле план был простой. Что нужно, дабы пилот наверняка заметил терпящих бедствие? Правильно, дым! Тут много не требуется. Добраться до сопки повыше, забраться и запалить костер. Да веток набросать свежих, чтоб дым столбом до небес!
Так-то, ваше превосходительство. Это вам не Генштаб. По картам все воевать горазды. А попробуйте вот на деле… Как там в пословице?
«Гладко было на бумаге, да забыли про овраги…»
Вот именно что забыли. Сопов прибавил шагу.
— Постойте!.. — донеслось сзади.
Он оглянулся: генерал приложил ладонь к глазам козырьком и смотрел вслед.
«Сейчас, как же! Хватит, накомандовались. Беспорточная команда!»
Клавдий Симеонович усмехнулся и ускорил шаг. От счастливой догадки сил заметно прибавилось. Даже голова прошла. Он не задумывался, когда появится аэроплан и появится ли вообще. Идея, благодаря своей простоте, совершенно его захватила. И не только простоте — главное, это была ЕГО идея. Его! Вот в чем дело.
Впрочем, не стоит думать, будто Клавдий Симеонович был способен исключительно на простейшие умозаключения, это не так. Просто его догадка насчет костра была интуитивной — а как раз такой способностью и должен обладать хороший филер. Это, можно сказать, альфа и омега профессии. Сопов был очень умелым полицейским и привык доверять своей интуиции.
Однако он не учитывал ситуации. Его навыки годились для города — а в лесу работали иные законы.
Через час он почувствовал, что выдохся. Пора устроить привал. Тем более что имелась возможность совместить приятное с полезным: почитать дневник доктора. Выбрав удобное место, Сопов устроился поудобнее, развернул тетрадку и стал читать.
…и это уж было б лучше всего.
А пока остается только дневник. Если верить профессору Тарноруцкому (а можно ли ему не верить?), писание дневников есть не что иное, как маскированное душевное неблагополучие.
Прав уважаемый профессор. Не зря столько лет пестовал кафедру душевных болезней.
Мой дневник — единственный надежный собеседник. Бросить его выше моих сил. Не могу отказаться от этого удовольствия, пускай даже осуждаемого профессором Тарноруцким. Кроме того, опасно надеяться исключительно на память.
Итак: почему я в Маньчжурии?
Этому предшествовали два события. Первое — злополучный случай с женой полицейского надзирателя, когда моя медицинская сестра по ошибке (будем считать, что так) сделала ей смертельное впрыскивание digitalis. Второе — случай в монастыре. Это — главное. Однако по времени оно произошло двумя годами ранее, и теперь уже некоторые детали
Было так: весной тринадцатого года, накануне Троицы, ко мне на квартиру приехал Н., университетский товарищ. Курс он окончил годом ранее и уже имел практику. А теперь вдруг заявился с приглашением. Объявил, что-де есть возможность попасть в обучение к доктору Кулдаеву.
Меня это не заинтересовало. Конечно, доктор Кулдаев — фигура в столице очень известная. И в значительной степени эксцентричная — один его особняк на Поклонной горе чего стоит. Насколько я слышал, недавно он воротился откуда-то с востока, кажется, из Маньчжурии. И привез с собой какие-то любопытные снадобья. Однако я был далек от восточных методик и полагал (несмотря на свой малый опыт, а, скорее, именно благодаря этому), что география во многом определяет медицинскую стратегию и тактику. То, что хорошо для аборигенов Тибета, никак не годится по отношению к европейцам. К тому же друзьями с Н. мы не были, скорее приятельствовали. Словом, я ответил отказом.
Слава Богу, Н. оказался человеком настойчивым.
Видя мое колебание, сообщил, что доктор Кулдаев завтрашним вечером (специально для «доверенных» молодых врачей) будет демонстрировать случай скоротечной чахотки в лазарете странноприимного дома при монастыре Святого Арефия. И при том свою собственную терапию, со значительным облегчением для больного.
Мне это показалось странным. Зачем же так далеко забрался многоуважаемый д-р Кулдаев? Ведь сей монастырь располагается в пригороде, в двух верстах от Мартышкина, в густом лесу.
Н. отвечал в том смысле, что у Кулдаева среди ортодоксальных лекарей много недоброжелателей, и что «особенные случаи» он предпочитает не афишировать, демонстрируя их в узком кругу. И для тех только, кто предполагает пройти у него курс. Который, к слову, стоит немалых денег — двести пятьдесят рублей.
Тут мне стало понятно, отчего Н. обратился ко мне, — у него, очевидно, не хватало средств. А я, благодаря моей тетушке Марии Амосовне, был в его глазах лицом состоятельным, и он надеялся заинтересовать меня, рассчитывая на ответную благодарность.
Надо сказать, он не обманулся.
В монастырь мы приехали последним поездом, около девяти вечера. Стоял июнь, в самом начале. Было совершенно светло. Разместились в монастырской гостинице. Демонстрация случая началась ближе к полуночи.
В одной из трех имевшихся в лазарете палат (самой большой) сдвинули койки, так, чтобы смогли разместиться приглашенные доктора. В центре оставили забранную чистым бельем кровать.
Потом двое послушников в рясах и белых халатах поверху вкатили каталку. На ней лежало человеческое существо, столь изможденное, что поначалу я затруднился определить пол. Человек этот был укутан простыней под самый подбородок. Он тяжело дышал, и от уголка рта на белую ткань сбегала кровяная полоска.
Следом быстрым шагом вошел доктор Кулдаев. В левой руке — блокнот с заложенным между страниц карандашом. Это человек невысокого роста, плотный, весьма энергичный. Лицо типично азиатское. Говорит негромко, порой с непривычными интонациями, и речь его очень привлекательна. Рядом с ним — женщина в форме сестры милосердия, в руках у нее металлический поднос, укрытый салфеткой.
Коротко поздоровавшись, д-р Кулдаев раскрыл блокнот и сразу стал читать:
— Больная Марья Спиридонова, сорока шести лет, без образования. Проживает в селе Мурзинке, в Санкт-Петербурге на сезонных работах. Болеет, со слов, восемь дней. Начало болезни острое. Лихорадка, одышка, озноб, боль в груди, кашель с гнойной мокротой. Объективно наблюдается притупление перкуторных тонов, цианоз, тахикардия. Диагноз: инфильтративный туберкулез легких, по типу так называемой скоротечной легочной чахотки. Наследственность отягощенная: отец и мать умерли в возрасте до пятидесяти лет, по всей видимости, также от легочного туберкулеза.
Тут доктор сделал паузу, окинул нас взглядом и принялся описывать ранее проводимое лечение, в котором не было ничего необычного.
Далее он сказал:
— Мною Мария Спиридонова была осмотрена утром. Отмечено стремительно прогрессирующее ухудшение. Проводимая терапия признана неэффективной.
Тут присутствующие врачи стали переглядываться.
Доктор это определенно заметил, но продолжал обыкновенным голосом:
— Мы намереваемся применить экстренную лекарственную терапию по методу доктора Кулдаева. Ввиду безнадежного состояния больной выбраны максимально допустимые дозы.
По его знаку послушники сноровисто и удивительно быстро переложили больную с каталки на кровать. Затем один поставил возле изголовья небольшой столик.
Ассистентка Кулдаева с заметной торжественностью пристроила на этом столике свой поднос. Отдернула с него салфетку. Под нею оказался медицинский бюкс. На нем — три шприца: на один, пять и десять миллилитров. Все были заполнены белой жидкостью, по цвету напоминавшей разведенное молоко. Но содержимое в каждом имело разную прозрачность: в маленьком шприце жидкость была едва окрашена, а в большом — почти белая.
Сестра чуть поправила бюкс и взглянула на Кулдаева. Я подумал, что пока все эти приготовления имеют явственный сценический нюанс.
И в этот момент Марья Спиридонова стала умирать.
Резкий и трудный кашель. Потом — обильное кровохарканье. Лицо больной сделалось белым. Она задыхалась, и каждый вздох давался ей все труднее. Глаза стали огромны, полезли из орбит.
Потом была агония.
Мы, пятеро врачей, присутствовавших на демонстрации, оказались в рискованном положении. Получилось, что нас пригласили присутствовать на заведомой кончине. В ситуации, где мы были решительно бессильны. Это неприятно и унизительно. Да и просто бесчеловечно. Признаюсь, я тогда сильно пожалел, что приехал.
Кашель сотрясал несчастную Марию Спиридонову все сильнее. Она глядела на нас глазами, полными ужаса. В них читалось недоумение: отчего не приходим на помощь?
И в самом деле, какого черта мы все там делали?
Потом наступил конец.
Доктор Кулдаев приподнял Марии Спиридоновой веко, посветил зеркальцем в зрачок. Провел ваткой. Потом подал знак одному из послушников (тот был бледен как мел). Послушник повиновался и приподнял с больной простыню. После чего доктор Кулдаев сделал первое впрыскивание.
Он начал с большего шприца.
Надо отметить, что в действиях доктора не было и капли театральности. Он просто работал — быстро, точно и очень хладнокровно. Мне подумалось, что доктор Кулдаев нарочно ждал, когда наступит развязка, чтобы начать демонстрацию.
Я заметил, что край простыни уполз наверх и обнажил пятки злосчастной Марии Спиридоновой. Были они желто-серого цвета, совершенно плоские, зароговевшие. Передо мной был труп, коих я повидал в анатомическом театре без счету, и все медицинские ухищрения тут были бессильны. А потому мое дальнейшее пребывание в обители Святого Арефия становилось бессмысленным.
Я повернулся, дабы уходить, но все-таки не ушел. Мною в тот момент овладело обыкновенное греховное любопытство.
Между тем д-р Кулдаев закончил с первым шприцем и перешел ко второму. Не сразу, с небольшой отсрочкой. Ровно две минуты. Потом ассистентка подала второй шприц. Первое впрыскивание доктор Кулдаев делал в предплечье, теперь он ввел иглу в подвздошье. Я видел, как плавно движется в стеклянном цилиндре поршень, толкая непонятную белую жидкость.
Ассистентка приняла пустой шприц.
Мы наблюдали за происходящим в каком-то оцепенении.
Снова пауза, в три минуты. Могу сказать это точно, потому что считал про себя: «двадцать два, двадцать два». Это словосочетание, как известно, произнесенное в обыкновенном темпе, соответствует одной секунде, поэтому можно верно определять время, даже не имея под рукою часов, — обстоятельство, весьма значительное во врачебной практике.
Самое главное случилось, когда под кожу трупа ушла игла третьего шприца — на сей раз в область лобка. Поршень еще продолжал свое движение, когда из-под ягодиц тела Марии Спиридоновой потекла желтоватая лужица.
Я даже разобрал характерный звук.
То, что мы имеем дело с enuresis — непроизвольным мочеиспусканием — сумел бы определить и фельдшер. Однако это вполне вульгарное явление может наблюдаться только у живого человека! Неоспоримый факт: мертвецы не испражняются.
Пока я пытался осмыслить увиденное, произошло нечто похлеще. Мария Спиридонова издала булькающий горловой звук, а затем села на своей кровати! Она глядела прямо перед собой, очевидно не замечая окружающего. Затем начала кашлять. Однако приступ был недолгим и вскоре прошел сам собой.
Кровохарканья не было.
А потом больная вновь легла навзничь и закрыла глаза. У меня промелькнула мгновенная мысль: вот теперь-то она умерла на самом деле и окончательно. И даже успел я подумать, что увиденное было чем-то вроде магнетизирования трупа.
И только я об этом подумал, как рот недавней покойницы приоткрылся — и она захрапела. Негромко, но хорошо различимо. В общем, Мария Спиридонова, сорока шести лет, без образования, умирать пока что не собиралась.
На том демонстрация случая завершилась.
Спиридонову вновь перегрузили на каталку и увезли. А доктор Кулдаев извинился и сказал, что ему требуется несколько минут, чтобы переодеться. А затем он с удовольствием ответит на вопросы, если таковые возникнут.
Разумеется, вопросы имелись. Но только никакого разговора не получилось. Спустя четверть часа к нам вышла ассистентка и сказала, что доктору Кулдаеву только что телефонировали из столицы, и он вынужден срочно ехать. А потому просит прощения и приглашает быть у него послезавтра.
Это был первый и последний раз, когда я видел доктора Кулдаева.
Несмотря на приглашение, ехать в особняк на Поклонной горе мне не захотелось. Я думал, что мой товарищ Н. станет звать с собой, и даже придумал сказаться больным. Но Н. не объявился, и я остался дома без всяких объяснений. Кстати, позднее я узнал, что никто из пяти присутствовавших на демонстрации врачей не поехал к доктору Кулдаеву, равно как и не стал проходить у него курса.
И еще я узнал, что все они (включая моего знакомца Н.), встретившись позднее на стороне, обсудили виденное в Арефиевской обители и решили, что все это — попросту трюк. Постановили между собой, что больная не умирала и даже, может быть, не являлась на самом деле больной. Словом, все они попались на розыгрыш. С такой позиции дальнейшие контакты с доктором Кулдаевым были, разумеется, невозможны. Меня на эти обсуждения не приглашали — я был младше и вообще находился несколько в стороне от компании.
И напрасно. Мне было что им сказать.
Дело в том, что доктор Кулдаев нас тогда не разыгрывал. И демонстрация его не являлась трюком. Мне это было совершенно точно известно. Вот по какой причине: я тогда стоял ближе других и видел бесспорно: роговичный рефлекс у больной отсутствовал. Каким-либо образом симулировать это нельзя, поэтому с неизбежностью следует признать: д-р Кулдаев продемонстрировал нечто исключительное. Хотя наперед было объявлено, будто мы увидим лишь облегчение состояния больного по новой методике при скоротечной чахотке.
Но какое, к черту, облегчение!
Крестьянка Спиридонова была стопроцентно мертва! А мертвых, как известно, врачевать бесполезно. Доктор Кулдаев ее ОЖИВИЛ. Именно так, и это я готов подтвердить хоть на Страшном суде.
…Практического продолжения та история не возымела. Хотя нельзя сказать, что осталась она совсем без последствий. Мои коллеги, присутствовавшие на памятной демонстрации, могли бы это подтвердить — если б оставались живы. Но в течение года Господь прибрал всех четверых. Обстоятельства были разные, а итог один. Доподлинно знаю лишь о двоих — в том числе и моем знакомом Н.
Один из докторов (с какой-то сербской фамилией — то ли Зварич, то ли Здравич) отправился в конце декабря к больному, куда-то на Английскую набережную. Обратно на Петроградскую сторону он пустился не на извозчике, а пешком. Вероятно, в целях экономии. Через Неву повез его конькобежец — из тех, что переправляют людей с берега на берег по льду в кресле на полозьях. И оба они угодили в майну, припорошенную чуть-чуть снегом. Накануне там напилили ледяных «кабанов», используемых для погребов. Обыкновенно майны огораживают легкой изгородью, но тут ее почему-то не оказалось. Так и потонул тот доктор, вместе со злополучным конькобежцем.
Со знакомцем Н. вышло иначе: спустя месяц он вдруг стал заговариваться. Сперва почти незаметно. Но дальше — больше. А вскоре и вовсе лишился рассудка. Ездил поначалу лечиться в Германию, но без толку. Закончил он в доме скорби на Пряжке.
Насчет двух оставшихся точно не располагаю сведениями. Одни только слухи. Что-то грязное, связанное с женщиной, причем недостойной. Некая тайная дуэль, на которой оба были убиты.
Для меня посещение Арефиевской обители тоже стало в известном смысле роковым. Потому что на следующий день появилась в моей жизни племянница синодального чиновника Женя Чернова — акушерка, ставшая моею помощницей и одновременно демоном разрушения.
Но, в отличие от четверых злополучных коллег, я не только остался жив, но и получил тот самый толчок судьбы, о котором говорят, будто он выпадает раз в жизни. Не будь его, я бы никогда не узнал, что легендарная панацея существует на самом деле. И не знал бы, где ее искать, так как ни за что б не попал в Маньчжурию.
Однако!
Клавдий Симеонович посидел, подумал, осмысливая прочитанное. Потом захлопнул тетрадь, поднялся и вновь отправился в путь. Он старательно исполнял задуманный план. Выбрал сопку повыше (ни за что б генерал не стал на нее подниматься!) и принялся карабкаться кверху. Поскальзывался, одежду изодрал в клочья (а заодно и ладони), но все ж единым духом, не прерываясь, за полчаса вышел
Вид отсюда открывался ошеломительный. Но Клавдий Симеонович к красотам природы был глух. Да и кто б на его месте стал восхищаться ландшафтом?
Хотя, признаться, пейзаж был-таки неплох. Но вовсе не по этой причине Клавдий Симеонович как взошел, так и замер на вершине сопки. То, что он увидел, заставило его мигом забыть о недавних намерениях.
Впереди, почти точно на юге — солнце светило в глаза, и приходилось заслонять их ладонью — высилась еще одна сопка, пониже. На вершине ее был заметен триангуляционный знак. То, что он именно так называется, Клавдий Симеонович не знал. В его глазах это была бревенчатая вышка, выстроенная в тайге с непонятными целями. Возможно, как раз для того, чтоб помочь заплутавшим личностям.
Вышка для Сопова никакой ценности не представляла, но если б не она, Клавдий Симеонович определенно не обнаружил бы хутора, расположившегося у подножия. Он разглядел четыре двора. А слева, на востоке, изгибалась серою лентой река Сунгари. До хутора было верст пять, не больше.
Спасен! Теперь только не потерять направление.
По случаю привалившей удачи титулярный советник решил устроить себе малую передышку. И побаловаться папироской, а то и двумя. Они ведь сохранились в неизменном виде благодаря памятному княжескому портсигару.
В силу благостного расположения духа или еще по какой причине, но он вдруг вспомнил о дневнике доктора.
Вытащил тетрадку, развернул на помеченном месте.
…увы, все не так просто.
Во-первых, серебряный корень, коим я пользовал ребенка в злосчастной Березовке, — определенно не панацея. После ряда… (тут строчка была жирно замазана) это сделалось полностью очевидным. Серебряный корень действен при лихорадках — особенно неясного генеза. А при пневмонии это незаменимое средство, если не упущено время.
Природа воздействия пока непонятна. Полагаю, дело в особых плесневых грибах серебристого цвета, что растут на поверхности корня. Если их удалить, целительные свойства исчезают. Это взывает к дальнейшему изучению, но у меня цель иная.
Да, после виденного пять лет назад в Арефиевской обители у меня нет в том сомнений — панацея действительно существует. Но где искать? Доктора Кулдаева уже не спросишь — большевики расстреляли его еще в прошлом году. Странно: чем им помешал неплохой доктор?
Боже, каким же я был глупцом, что так и не удосужился съездить к этому отшельнику на Поклонную гору! Но кое-что и мне удалось сделать.
Итак, в 1913 году д-р Кулдаев продемонстрировал ту самую панацею, о которой сочинено столько легенд. Кто только не поплясал на этой истории! Но не лгал лишь один человек: великий Теофраст Бомбаст фон Хогенхайм. Который сам себя впоследствии нарек Парацельсом.
Ныне он позабыт, а медиками упоминаем с усмешкой. Причина такого отношения заключается в том, что никому не удалось повторить его методик. Пытались найти ключ к зашифрованным знаниям в трудах самого Парацельса. Подход верный, но только отчасти. Вместо того чтобы искать тайный смысл в его сочинениях, следовало подумать, ОТКУДА Парацельс получил свои знания.
Это и есть ключ. И в этом мое открытие.
Парацельс не изобретал ничего. Он, кстати, никогда и не утверждал, будто магистериум — сиречь панацея — нечто новое, созданное им впервые. Парацельс был человеком отважным и крайне непоседливым. Пропутешествовал чуть ли не половину жизни, побывал в России и в Индии. Об этом многие знают. Но мало кому известно, что именно в Индии Парацельс был захвачен татарами. Пробыл он в плену восемь лет.
Думаю, это стало событием в его жизни. Потому что по возвращении он умел лечить ПРАКТИЧЕСКИ ВСЕ.
Но что ему открыли татары?
То лишь, что сами опробовали. Но среди них не известно ни единого выдающегося врачевателя. Значит, знание было заимствовано. Откуда? Поскольку на протяжении долгого времени основным источником всяческого благополучия для татар был покоренный Китай, логично допустить, что панацея приобретена именно там.
Это стало отправной точкой моих личных исследований.
Я подумал: если родина панацеи — Китай, то не могла ли она сохраниться там по сей день? Хотя в Европе после Парацельса она была совершенно забыта. Это мне показалось вполне допустимым.
Но где искать? А главное, что?
Ответ подсказал Парацельс.
Беда всех горе-исследователей: они плохо разбирали его труды. То есть читали-то наверняка с отменным усердием, а вот углядеть старались не то что следовало. Они ползли от строчки к строчке в надежде открыть вожделенный секрет. Но такого секрета там попросту нет! Потому что автор не изобретал и не составлял панацею — он привез ее готовой.
Вот отрывок из «Магического Архидокса» — а это один из главнейших трудов Теофраста Парацельса. В четвертой главе «О тинктуре и духе Луны» он пишет:
«Сказав о тинктуре Солнца, остается рассказать о тинктуре Луны и о белой тинктуре, которая также сотворена из совершенного духа, но менее совершенного, чем дух Солнца…
…Отсюда достаточно ясно, что если она в собственном тленном теле сама производит Меркурий, то какого же результата она может достичь, будучи извлечена из самой себя в другое тело? Не будет ли она сохранять и защищать от немощей и бед таким же образом? Да, определенно, если бы она создавала этот Меркурий в собственном теле, она делала бы то же самое и в телах людей. Она не только сохраняет здоровье, но является причиной долгой жизни и исцеляет болезни и немощь даже в тех, кто живет дольше обычного, определенного природой, срока. Ибо чем выше, тоньше и совершеннее лекарство, тем лучше и совершеннее оно исцеляет…
…Потому-то есть невежественные врачи, практикующие свое искусство, применяя лишь растительность, как то: травы и тому подобные вещи, легко поддающиеся разложению. Пользуясь ими, они пытаются совершить и осуществить работу твердую и стабильную, но тщетно, поскольку они витают в воздухе. Но для чего много рассуждать о них? Они не научились ничему лучшему в своих университетах, и потому, если бы им пришлось вновь также заниматься и учиться сызнова, то они посчитали бы это великим позором поступать иным образом в будущем, в силу чего получается, что они остаются пребывать в прежнем невежестве».
Уже на одном этом можно сделать открытие! Хотя Парацельс высказывается в своей обыкновенной запутанной манере, его мысль вполне прослеживается. Если отбросить алхимическую чепуху, напрашивается вывод: панацею (а в просторечии — средство от всех болезней) не нужно готовить. Она существует в природе без всякого участия человека. Сверх того, при правильном подходе это средство повторяет само себя. «В собственном тленном теле сама производит!.. И, будучи извлечена из самой себя в другое тело, сохранит и защитит от немощей и бед!»
Я полагаю, где-то на территории современного Китая, вернее всего, в северной части, в Маньчжурии, хранится секрет панацеи. В потаенном месте, в природных условиях. Это первое.
Непременно должна быть группа людей, сберегающих это средство. Знание свое они таят, так сказать, от широкой общественности. Однако это не всегда удается. Пример с доктором Кулдаевым тому подтверждение.
Это второе.
Но какой из всего сказанного практический вывод? Будь Маньчжурия даже втрое меньше, поиски панацеи без твердой подсказки просто немыслимы. Да и что искать? Монастырь, селение? А может, хранители панацеи живут открыто? Ходят по улицам Харбина, торгуют грошовыми поделками. И никогда европейцу не узнать, что за тайну скрывают их раскосые глаза.
Надо сказать, ужасная история с Женей в известном смысле пришлась кстати. Лишение диплома и ссылка стали ударом, однако без этого я вряд ли б оказался в Сибири. Но выжил в ссылке я исключительно благодаря панацее. Впрочем, не так: я выжил исключительно благодаря мыслям о панацее. И поиски свои начал сперва безо всякого плана, наобум святых, имея путеводной звездой только сам факт существования панацеи, — этому я как-никак был свидетелем.
На ту пору я полагал: как бы ни таились неведомые сторожа — полностью оградить свой секрет от внешнего мира им не по силам. Вот и доктор Кулдаев получил малую толику. А может, не малую — кто вообще знает, каковы цели сих гипотетических караульщиков? Раз панацея появилась даже в столице империи, логично предположить, что там, в тех краях, где ее прячут столь тщательно, кто-нибудь о ней тоже слышал. В том числе — из непосвященных. Кто-то мог видеть или даже знать о ее существовании. И моя цель — таких людей обнаружить.
Это можно сделать, изучая восточную медицину. Получится полезно для дела и для практики.
Так я и поступил. Времени имелось достаточно, и средств на первое время тоже — тетушка не оставляла своими заботами. Но так продолжалось лишь до октябрьского переворота; после и письма, и деньги уже приходить перестали.
Сперва поиски мои были почти безуспешны, но потом — главным образом благодаря успехам в освоении маньчжурского диалекта — удалось добиться определенных побед. Получилось узнать немало рецептов снадобий, вовсе неизвестных европейской науке. Действие их было столь эффективным, сколь и необъяснимым. В дальнейшем я выяснил, что в состав неизменно входит особенный элемент, природа которого неизвестна самим врачевателям. Называли они тот элемент по-разному, большей частью экзотически (на придумывание цветистых именований китайцы вообще мастера), но сходились в одном: ни за что, ни за какие посулы не соглашались объяснить, что это за субстанция и где ее взять. Лица у них при этом становились совсем одинаковые, непроницаемые.
Это был верный след!
Я надеялся, что рано или поздно мне все же удастся разговорить упрямцев. Ведь получилось же это у Парацельса! Но оказалось — это были пустые надежды. Едва я заводил беседу о таинственном веществе, врачеватели-маньчжуры мигом переставали понимать мой китайский.
Мало-помалу я отступился от этих попыток, но от главного намерения не отказался. Но бывали минуты слабости и даже отчаяния. Я спрашивал себя: а кто сказал, что караульщики при панацее — не моя выдумка? Да и сама панацея… Ведь вся теория главным образом строится на случае, показанном д-ром Кулдаевым более пяти лет назад. А ну как это все-таки хитрый фокус? Ведь моя уверенность основана на роговичном рефлексе у Марии Спиридоновой, вернее, его отсутствии. Не маловато ли будет для столь обширных выводов?
И еще одна мыслишка подтачивала, не давала покоя: ну хорошо, допустим, найду я эту самую панацею. И что дальше? Как объявить о ней? Потому что если скрыть, то зачем тогда все мои поиски?
Представлялась картина: я возвращаюсь в Москву, в кармане сюртука — некая заветная склянка. Иду в университет, на факультет. А там — разгром, запустение. Профессуры нет, студентов тоже. Куда далее? В городской совет? Или в Чека? Да и вообще, добраться до Москвы или до Петрограда едва ли удастся. Вернее всего, сгину где-то в пути, вместе со своей панацеей. Не исключено, Парацельсу в его шестнадцатом веке было куда спокойнее.
Но, предположим, удастся доехать целым и невредимым. Это, в конце концов, пустяки по сравнению с другой задачей: как удержать панацею. Ведь рядом с ней все золото мира — ничто. За обладание ТАКИМ СОКРОВИЩЕМ можно пожертвовать всем. И пожертвуют, будьте уверены, в том числе и чужими жизнями. Прежде всего — моей. Так что объявить о панацее открыто, доказательно — это подписать себе приговор.
Готовых решений у меня тогда не было. Оставалось только действовать поступательно: сперва добыть панацею, а потом уж думать, как поступить.
К началу восемнадцатого года я располагал следующим: значительное (не менее трех десятков) число описанных и мною испробованных на практике средств туземной медицины. (Добавлю — средств хитроумнейших. Только их использование в столице имело б колоссальный успех. Однако об этом нынче не приходилось даже мечтать.) Далее: в ряде рецептур разрозненные и большей частью невнятные сведения о некоем базовом элементе. Который, возможно, и есть искомая панацея, — но далее предположений продвинуться не удалось.
Для полноты картины нужно упомянуть изрядный опыт по производству запрещенных абортов — занятие постыдное, к которому меня привело порядочное безденежье. Что, впрочем, никакое не оправдание.
Поэтому, появившись в Харбине в середине апреля, к началу мая я пришел в такое настроение, что готов был отказаться от своих многолетних поисков, признав само существование панацеи химерой.
Но в это самое время поспела подмога. Можно сказать, перст Господень. И за то надо бы в храм сходить да свечу пред иконой затеплить.
Да только не пошел я в церковь — и все из-за абортов, будь они прокляты. Ни к исповеди, ни к святому причастию я давно не ходил — что это будет за покаяние, если после снова приниматься за старое? А в том, что примусь, не сомневался.
Кормили меня эти аборты, и неплохо кормили. А другой практики в Харбине и не было. Китайцы — те у своих лечились. Деповские рабочие и прочие кавэжедешники в ведомственной больнице пользовались. А кто побогаче — у частнопрактикующих докторов. Была и еще причина: чтобы получить практику, требовался вид на жительство. Значит, предстоял визит к полицейскому начальству. Что для меня было нежелательно — как-никак, а все-таки ссылку я самовольно покинул. В тюрьму по нынешнему времени не запрут, а вот с практикой вряд ли получится: беглый ссыльный, почти что революционер. Да кто ж такому доверится?
Оставались аборты. Утешался я тем, что думал: этот грех искуплю добытой панацеей. Одни жизни загубил, зато спасу другие. И числом несравненно больше. Тогда и пойду к исповеди. Может, Господь простит.
В общем, нечаянная помощь прибыла очень кстати. Без нее я наверняка б отступился. Теперь я знаю, где искать панацею.
Как тут не поверишь, что это знак свыше?
Сопов отложил дневник, достал портсигар. Пока он курил, благостно улыбаясь и даже пробуя что-то напевать из Вагнера, погода слегка изменилась. Набежало облако, прикрыло солнце. Клавдий Симеонович завертел головой — уж не дождем ли собралась его угостить судьба в довершение? Когда же он опустил взгляд, то увидел впереди, в двадцати шагах, отставного генерала Ртищева.
Клавдий Симеонович глазам не поверил.
Но нет, все точно. Как же сумел генерал оказаться тут, да так скоро?
Сопов потрясенно выпустил из пальцев недокуренную папиросу. И застыл на месте, не сводя глаз с одиозной фигуры генерала в неизменной шинели.
Путь на вершину сопки Ртищеву, по всему, дался нелегко. Он поначалу молчал — сбился с дыхания. Потом глухо сказал:
— Помогите мне. Пока шел, повредил ногу.
Сопов не тронулся с места. Повредил ногу? Как же, как же.
— Да вы уж не боитесь ли?
Клавдий Симеонович помотал головой.
— Никак нет, ваше превосходительство. Да только нам будет лучше теперь врозь двигаться.
Генерал сделал несколько неуверенных шагов и снова остановился.
— Куда вы собрались?