Харикл. Арахнея

Близ развалин Микен, этого древнейшего свидетеля величия Греции во времена царей, ещё и ныне, словно исполин, идущего навстречу четвёртому тысячелетию своего существования, вьётся по направлению к северу, меж крутых утёсов, узкая дорога, ведущая к той возвышенности, на которой, по всей вероятности, лежала Клеона, маленький, но не без похвалы упоминаемый Гомером городок. В древности эта узкая дорога была предназначена для колесниц; теперь же она в таком состоянии, что по ней еле возможно проехать и верхом. Вдоль западной стены гор сквозь густой кустарник пробирается с севера ручей. Отвесные скалы прорезаны многочисленными ущельями и пещерами. Предание ещё и теперь, как и во времена Павзания, указывает на одну из них как на убежище Немейского льва [1] . Вся местность представляет собою вид изрезанного в разных направлениях горного

хребта. По ту сторону его западных высот виднеются колонны храма Юпитера, указывающие на место, где прежде стоял город Немея; а в двух часах пути к югу от Микен существует и доныне в обновлённом виде древний Аргос.

В последнем месяце сто одиннадцатой олимпиады [2] ехал по этой дороге молодой человек, который, казалось, только вышел из детского возраста. Он сидел на коне тёмной масти, который хотя и не имел клейма, доказывающего его происхождение от одной из знаменитых пород, но тем не менее, по силе и отваге своей, вполне соответствовал благородной осанке своего хозяина. Сам юноша, несмотря на свои широкие плечи и грудь, был скорее стройного и нежного, нежели крепкого и сильного, телосложения. Его слегка загорелая шея подымалась смело и гордо, но подчас взгляд его голубых, полных жизни глаз принимал томное выражение. Целая волна белокурых кудрей выбивалась из-под широких полей его тёмной дорожной шляпы, а подбородок и щёки были покрыты нежным пухом пробивающейся бороды. Всё в нём, как благородная осанка, так и тонкие черты лица, изобличало юношу благородного происхождения, получившего хорошее воспитание.

За ним следовал раб, который казался годами десятью старше своего господина. Он бодро шёл за лошадью, но капли пота, катившиеся по его лбу, доказывали, что узел на его плечах, в котором он нёс одеяла для ночного ложа и необходимую в дороге посуду, был ношею не лёгкою в знойный день месяца Скирофориона [3] .

Оба путешественника дошли до поворота восточной стены гор, образовавшего здесь небольшой полукруг, зелёный ковёр которого был окаймлён густыми зарослями цветущих мирт и олеандров, среди которых кое-где, как бы в защиту их, протягивал остролистник свои, словно оружие, острые и блестящие листья, а у подошвы скал, меж скатившихся камней, роскошные папоротники раскрывали свои светло-зелёные веера, алые же ягоды ежовки вперемежку с жёлтыми мутовками цветов шалфея прикрывали бедно, но живописно голые утёсы.

Всадник остановил свою лошадь и, обратясь к рабу, сказал:

— Ман, который теперь может быть час?

— По крайней мере час, когда все собираются на рынке, — отвечал тот.

—

Так остановимся здесь, вряд ли мы найдём место более приятное для завтрака: выступ утёса защищает нас от жгучих лучей солнца; эти поросшие мхом обломки скал, кажется, нарочно созданы для отдохновения путника, а там, повыше, бьёт из скалы ключ, который даст нам свежую воду.

С этими словами всадник спрыгнул с коня, отёр ему травою шею и спину и разнуздал его, чтобы он мог поесть густой травы, росшей по обеим сторонам дороги и которой он уже полакомился мимоходом. Между тем Ман снял с плеч узел и достал из него хлеб, сицилийский сыр и сухие фиги, к которым прибавил несколько свежих, сорванных им по дороге; для себя же отложил чесноку и луку. Маленький мех с мендейским вином, данным на дорогу гостеприимным хозяином, у которого они останавливались в Аргосе, и серебряная чаша завершали приготовления к этому скромному завтраку, лучшей приправой к которому служил приобретённый дорогой аппетит. Затем Ман поднялся к ключу, бившему сильной струёю из скалы, и принёс оттуда полную глиняную кружку холодной воды, которая как нельзя лучше освежила согревшееся от дневного жара вино.

В то время как молодой человек, уже окончивший свой завтрак, спокойно отдыхал на покрытой мхом каменной плите, другой путешественник обогнул утёс, направляясь к месту, которое, по-видимому, было знакомо ему ранее. Он шёл пешком и без провожатого; его одежда, хотя и приличная, не изобличала, однако же, большого достатка; но вся его фигура, полная силы и отваги, гармонировала как нельзя лучше с гибкостью и ловкостью его членов, чего можно было достигнуть только в школе гимнаста. Безупречному телосложению соответствовало и выражение прекрасного мужественного лица. Живые чёрные глаза и высокий лоб, оттенённый густыми чёрными кудрями, изобличали столько же проницательности, ума и тонкой наблюдательности, сколько тонко очерченный рот — добродушия, хотя и не без некоторой примеси хитрости. Всего удачнее можно было бы сравнить его с изображением Гермеса в первом цвете наступающей возмужалости. Он нимало не смутился и не рассердился, когда увидел, что место уже занято. Приветливо кланяясь, он подошёл к прибывшему раньше, а тот, с своей стороны, ответив не менее приветливо на поклон, пригласил его занять место рядом с собою. Несколько минут незнакомец внимательно рассматривал лицо юноши. Казалось, какое-то смутное воспоминание говорило ему, что он уже не в первый раз видит это лицо.

— Мы, кажется, имеем одну и ту же цель путешествия, — сказал он наконец, расстёгивая свою хламиду [4] и садясь. Я видел следы твоей лошади; они ведут в Клеону.

— Действительно, — возразил тот, — я еду через Клеону в Коринф.

— В таком случае я могу быть твоим спутником, — продолжал снова первый, — если только ты обождёшь, пока я, отдохнув, взберусь к тому источнику, который течёт здесь по повелению благодетельной нимфы, пожелавшей даровать освежение страннику.

— Очень охотно, — возразил белокурый. — Впрочем, не трудись подниматься. Ман, ступай наполни вновь кружку и подай вино и чашу, чтобы выпить за здоровье моего спутника и за дружбу с ним.

Предложение было принято с благодарностью, и Ман скоро возвратился с освежающим питьём.

— Пусть, — сказал юноша, подавая чашу новому знакомцу, — пусть каждая капля в этой чаше превратится в неиссякаемый источник сердечного расположения между нами! Ты обладаешь чудным даром, даром внушать доверие людям. Я чувствую к тебе влечение, не смотря на то что ещё за несколько мгновений мы были совершенно чужды друг другу. Я надеюсь, что мы будем друзьями.

— Да дарует это Зевес, — воскликнул другой, принимая и осушая чашу. Взор его снова пытливо остановился на юноше.

— А может быть, мы вовсе не так чужды друг другу, как ты это полагаешь, — прибавил он немного погодя. — Может статься, мы уже не в первый раз вкушаем вместе хлеб-соль. Мы соотечественники; я тотчас узнаю в тебе афинянина, несмотря на то что произношение твоё не совсем чисто. Итак, я только вполовину нуждаюсь в том вопросе, с которым обращались друг к другу герои Гомера: «Кто и откуда ты, муж; где живёшь и откуда ведёшь ты свой род?»

— Действительно, — сказал, улыбаясь, юноша, — я считаю себя аттическим гражданином; что же касается моего произношения, то нет ничего удивительного, если после шестилетнего отсутствия я не говорю более так же чисто, как ты, на наречии моего родного города. В ответ на вторую половину вопроса я скажу тебе, что я Харикл, сын Хариноса. Род мой принадлежит к числу весьма уважаемых, хотя мы и не можем довести своей родословной ни до Геракла, ни до Гермеса. Я же последний в роде, родился лишь шесть лет после брака моего отца, страстно желавшего иметь сына, если... — он остановился и стал рассматривать кольцо, надетое у него на четвёртом пальце левой руки.

— Если только справедливо то, что говорила тебе мать, — смеясь, добавил молодой человек, по лицу которого было заметно, что он убедился в справедливости своего предположения. — В этом отношении остаётся только одно: верить на слово, подобно Телемаку. Но отчего же ты жил так долго вне Афин? Конечно, теперь на подобные вещи смотрят снисходительнее, чем прежде, когда гражданину ставилось в заслугу то, что он предпринимал как можно меньше излишних путешествий. Может быть, твой отец из числа тех людей, которые придерживаются поговорки, что там отечество, где хорошо живётся? Или он полагал, что в другом месте лучше довершит твоё воспитание? Скажи мне, разве ты не боишься укора за то, что родители твои предпочли воспитать тебя на чужбине, как союзника [5] , а не на родине, как будущего гражданина?