Харка — сын вождя (Художник И. Кусков)
Шрифт:
Музыканты играли что-то сумасшедшее. Орущие зрители теснились к манежу. В одной из лож стоял седовласый мужчина, и, будь у него в руках пистолет, он наверняка сейчас стрелял бы в Большого Волка.
На манеже было трое: крепко скрученный лассо Рэд Джим, который извивался как червяк, Матотаупа и Харка. Большой Волк проскользнул с арены навстречу Эллису и директору. Матотаупа и Харка подняли посреди арены на дыбы своих покрытых потом и пылью коней. Оркестр трижды сыграл туш, и, по мнению Эллиса, совершенно своевременно. Отец с сыном опустили коней, подхватили с земли свои ружья и, выстрелив несколько раз в воздух, поскакали к выходу. Стоящие на их пути бросились врассыпную.
И тут прозвучал еще один выстрел, последний. Фрэнк Эллис, нелепо повернувшись, упал. Дакоты исчезли, а падение Эллиса осталось для зрителей незамеченным: Эллис еще не успел выйти на арену.
Оркестр исполнял бодрый марш, который, по-видимому, символизировал освобождение. Представление как будто закончилось, и зрители только некоторое время недоумевали, почему связанный Рэд Джим так долго лежит на арене. Но тут появился Старый Боб, разрезал лассо и принялся распутывать Рэда, приговаривая:
— Ну прямо настоящий рулет! какая тонкая, изумительная работа! — Он кривлялся, обнимал Рэда Джима, вызывая улыбки публики. — Ах, мой сыночек! Мой племянничек! Мой отец! Мой Джим! Ну вот, наконец-то мы и встретились!
Джим отряхивал опилки, и так как на арене никого больше не было, ему пришлось поддержать игру Старого Боба.
Зрители понемногу успокаивались и аплодировали так, как и полагалось после большого представления.
Джим взял за повод своего коня, который оставался рядом с ним, и вместе со Старым Бобом направился к выходу. Он приветливо помахивал рукой и раскланивался, посматривая на пустеющие ряды, где еще то тут, то там вспыхивали аплодисменты. Обе дамы в ложе номер шесть громко хлопали в ладоши, заставив Рэда еще и еще раз раскланяться.
Аплодисменты не умолкали, и Рэд со Старым Бобом снова выходили на манеж и снова кланялись. Ряды пустели.
— Мой дорогой, — сказал клоун Джиму. — Собаки умирают собачьей смертью, так было, так произошло сегодня и так будет всегда.
— Что такое? — удивился Джим. — У тебя в запасе много таких поговорок? — спросил он устало и раздраженно, потому что, несмотря на все аплодисменты, тяжело переживал свое поражение; он рассчитывал, что борьба с индейцами будет для него детской игрой, ведь часто он справлялся и более чем с тремя противниками.
— Много ли у меня таких поговорок? — лепетал Старый Боб, низко кланяясь расходящимся зрителям и прикладывая руку к сердцу. — Не хвали день раньше вечера! Это еще цветочки — ягодки впереди! Как веревочка ни вьется — конец найдется!..
— Ну, с меня довольно.
— Я думаю тоже, что с тебя довольно, — невнятно буркнул Старый Боб, и Джим ничего не разобрал.
Аплодисменты смолкли и оба артиста покинули манеж. Но едва они вышли из шатра, перед ними в полутьме возникли трое. Один схватил поводья, лошади Джима, двое других подхватили с двух сторон самого Джима. Появился еще один человек и направил на него револьвер:
— Сдайте оружие, или я стреляю!
— Что за сумасшествие! — сказал Джим, а Старый Боб тем временем взял у него пистолет и нож.
— Полиция, — сказал мужчина с револьвером, и Джиму пришлось подчиниться и дать надеть на себя наручники.
— Так, значит, ты об этом знал?! — прошипел он Старому Бобу. — Теперь мне понятны твои поговорки.
— Вот и хорошо, — спокойно заметил Старый Боб. — Не надо было стрелять в того, кто заменил мне сына, в Гарри. Этого я тебе никогда не прощу, ты преступник! Но Гарри уже далеко и никогда не вернется. Спокойной ночи!
И Старый Боб ушел. Он поднялся в свой фургон, раскрыл дверь, упал на стул и разрыдался. И так он долго сидел в одиночестве и в темноте. А когда не стало уже больше слез, он вышел из фургона и отправился к своему любимому ослу. Он стал гладить его по спине, говорить, что они всегда будут с ним неразлучны, рассказывать, как они будут работать над новым номером. Разговаривая так со своим ослом, он уже мысленно представлял себе, как он сам нарядится в ослиную шкуру, как он вместе с ослом будет выделывать забавные прыжки, как будет смеяться публика. И хотя его детские глаза оставались печальными, губы его уже тронула улыбка. Распрощавшись с ослом, он отправился спать и был совершенно равнодушен к той суматохе, которая до утра царила в цирке.
Семейства Смит и Финлей последними покинули цирк, они пережидали толкотню хлынувших наружу зрителей.
— В жизни больше не пойду в цирк, — сказала тетушка Бетти, совершенно измученная и расстроенная; капельки пота проложили маленькие дорожки на ее покрытом пудрой лице.
Губы Кэт дрожали, и слезинки катились из глаз. Дуглас как истинный рыцарь шел рядом с ней. Но Анни Финлей разразилась кашлем из-за приступа астмы, и семейства скоро расстались.
Когда Смиты поместились в карету и лошади тронулись, Сэмюэл Смит взял дочь на колени. Ее головка склонилась к отцу на плечо, и, едва карета остановилась у домика с садом, Смит перенес ее прямо в постель. Он пожелал девочке спокойной ночи, и она, чтобы успокоить отца, прикинулась засыпающей. Тетушка Бетти почувствовала себя плохо и позвала Смита. Возможно, следовало бы вызвать врача, но Сэмюэл посоветовал принять ей обычное сердечное средство, и через некоторое время ее можно было оставить на попечение старой служанки.
Когда Смит освободился от всех забот, он снова вышел на улицу. Кучера он предупредил, и карета дожидалась его. Быстро, насколько позволяла дорога, он направился к цели — в полицейское управление. Сэмюэла Смита незамедлительно препроводили к инспектору, который отнесся к нему с таким вниманием, с каким и следовало отнестись к племяннику весьма уважаемой женщины.
— Вы хотите что-нибудь рассказать об этой катастрофе, мистер Смит? — спросил инспектор, сидящий за пустым письменным столом.