Харьковский Демокрит. 1816. №№ 1-6
Шрифт:
Разговор
Надпись к портрету, в котором подлинник сам себя узнает
Русский Солдат.
ПРОЗА
Письмо бантамского посланника к своему государю
Язык народа, где я теперь живу, имеет гораздо отдалённейшее от сердца расстояние, нежели какое находится от Лондона до Бантама,* и тебе известно, что жители одного места не знают здесь, что делается в других местах. Они называют тебя и твоих подданных варварами, потому что мы думаем и говорим одно и то же, а себя почитают образованным народом по той причине, что они одно говорят, а другое думают. Истину они называют варварством, а ложь учтивостью. При первом моём выходе на твёрдую землю, один из посланных от короля мне навстречу, сказал, что он чрезвычайно сожалеет о беспокойствах, причинённых мне штормом, сопровождавшим меня на море до моего сюда прибытия. Я весьма был тронут, слыша о его печали, и соболезновании на мой счёт, но не прошло ещё четверти часа, как он начал улыбаться, и был так весел, как будто бы он не принимал никакого участия в моих приключениях. Другой также, посетив меня вместе с ним по приказанию короля, уверял меня чрез моего переводчика, что он был бы особливо счастлив, если бы имел случай чем токмо можно мне служить; я после сего уверения велел ему взять мой чемодан и нести за мною; но вместо оказания мне услуги соответственной его обещанию, он громко засмеялся и приказал сие сделать другому. Первую неделю с самого моего приезда в сие королевство, занимал я квартиру у одного англичанина, который дозволил мне жить у него, как в собственном моём доме; я на другой день поутру начал ломать одну стену в его доме, дабы в оной пропустить свежий воздух, и стал было прибирать домашние его редкости и лучшую мебель, дабы составить из них драгоценнейший для тебя подарок, но сей несносный – враль: как скоро приметил сию перестройку, то немедленно прислал ко мне приказание оставить его дом в прежнем состоянии без починки. Недолго проживши здесь, услышал я от одного, которому испросил милость у государственного казначея, что я его обязал к вечной благодарности; сие меня привело в крайнее удивление, и я его не преминул спросить, какую услугу мог я ему оказать, которая бы заслуживала вечную признательность; и потом потребовал одного токмо награждения, чтобы он дозволил своей старшей дочери обращаться со мною в продолжение моего тут посольства, но сей жестокосердый изменник, как и прочие, отвергнул с грубостью моё прошение. При первом представлении моём к королю во дворец, один вельможа привёл меня в замешательство, представляя тысячу извинений за то только, что случайно наступил на мой большой палец. Они такую ложь почитают вежливостью, ибо, когда они какой-нибудь знаменитой особе изъявляют учтивость, то они говорят ей такие несправедливости, за которые бы ты приказал государственным начальникам дать таковому сто ударов по пятам. Итак, я не знаю, каким образом производить препорученные мне дела с сим не заслуживающим никакой доверенности народом. Когда я навещаю королевского секретаря, меня предупреждают, что его нет дома, хотя он в ту самую минуту пред глазами моими ходил в кабинете. Ты бы почёл всю здешнюю нацию врачами, потому что первый их вопрос состоит в том: здоров ли я. О сем спрашивают меня более ста раз в день; сверх сего любопытство их не токмо к моему относится здоровью, но и к твоему, ибо они, держа в руках рюмки, наполненные вином, мечтают, будто бы тем желают тебе лучшего здоровья, но я вящую имею причину ожидать сего от крепкого твоего сложения, нежели от искренности их желаний. Каждый раз, как я с ними сажусь за стол, они советуют мне пить их напитки в таком количестве, от которого я мог бы сделаться больным. О, когда бы дозволено мне было с безопасностью уйти от сего двуязычного народа, и дожить до того, чтобы ещё раз повергнуть себя к твоим стопам в столичном твоём граде Бантаме!
(С английского). А. Флавицский.*
Бумага
Один из тех древних, превосходных умов, которых идеи наполнены были колкими, острыми шутками, желая весь род человеческой означить отличительною чертою, говорил, что душа младенца есть белая бумага, на которой чувствование тотчас пишет свои правила, добродетель прикладывает к ним печать, или порок стирает их.
Мне кажется, что человек остроумный мог бы ещё распространить эту счастливую и правильную мысль. Извините моей гордости, если я, не имея острого, изобретательного ума, осмеливаюсь изъяснить её.
Мы имеем бумагу разных сортов для разных нужд: для моды, изящества и всякого употребления. Люди не менее различны между собою: бумага всякого сорта представляет какого-нибудь человека.
Рассмотрите внимательно распудренного повесу в кафтане, шитом золотом, и так нежного, как бы он только что вышел из бумажного ящика: не золотообрезная ли он бумага, которую вы скрываете от грубой черни и прячете в бюро?
Артисты, домашние служители, земледельцы, не суть ли расхожая бумага, которую менее ценят, но которая гораздо полезнее лежащей у вас на налое?* На сей бумаге всякий пишет, и она необходима во всякое время.
Бедный скупец, который потом, бездельничеством, мошенничеством, собирает имение для обогащения наследника, есть толстая, серая бумага, употребляемая неважными купцами на обёртку нужных вещей, для людей более их стоящих.
Потом посмотрите, какой контраст скупого! Он лишается здоровья своего, имения и доброго имени среди удовольствий: не имеет ли с ним сходства какая-нибудь бумага? Без сомнения имеет – текучая бумага.
Беспокойный политик почитает всегда эту сторону справедливою, а эту другую всегда ложною. Он критикует с неистовством, аплодирует с бешенством, делается игрою всех народных слухов, орудием бездельников, и никакое впечатление не открывает ему слабости его: он есть тот свёрток бумаги, которой называется ослиным колпаком.
Опрометчивый, вспыльчивый человек, в жилах которого кровь течёт стремительно, заводит ссору при малейшем случае и не может сносить шутки, слова и даже взора: чем вы его называете? – Верно: исчерченною бумагою.
Что скажете о всех наших стихотворцах, добрых и худых, богатых и бедных, которых читают много, или которых совсем не читают? Вы можете положить их вместе с их сочинениями и называть самою бесполезною бумагою.
Посмотрите на юную, кроткую, невинную девицу: она прекрасна, как лист белой бумаги, ничем ещё не замаранной. Счастливый человек, любимец фортуны, может написать на нём своё имя и взять его на своё попечение.
Ещё одно сравнение, и небольшое. Благоразумный человек, который презирает малости и который мыслями своими, поступками, наставлениями, обязан одному себе, а правилом имеет чувствование своего сердца: такой человек есть бумага велень, самая лучшая, превосходная и самая дорогая из всех сортов бумаги.