Шрифт:
В четырнадцать лет я убежал из дома. Это был мой второй побег, первый раз я удирал еще в России из звенигородского приюта. Тогда мне только стукнуло девять, я был сопляк и дурак. Меня поймали на третьи сутки на Казанском вокзале.
На этот раз я подошел к вопросу по-взрослому. Раздобыл армейский компас, распечатал крупномасштабную карту, такую подробную, что на ней были нанесены не только грунтовые проселки, но даже тропы, броды в реках, ручьи и источники с питьевой водой.
Из карманной мелочи и денег на кино я скопил девяносто
В боковой карман рюкзака спрятал нож, настоящую охотничью финку с хищными зубцами на конце лезвия и мелким, почти незаметным, но обидным клеймом «Сделано в Китае». Ножи должны производиться в Мексике, в Марокко, в Испании. В каком-нибудь Толедо сухощавыми и загорелыми брюнетами с уверенными пиратскими лицами. Или в Швеции среди диких фьордов и клюквенных болот. На худой конец в Финляндии, ну уж никак не в Китае.
Из Чикаго автобусом я добрался до Виргинии; по странному совпадению я снова бежал на юг, правда, на этот раз на другом полушарии. В Ричмонде, в придорожной закусочной, мне удалось уболтать мелкую старушонку, она подбросила меня на своем розовом «плимуте» к Монтичелло. Оттуда на лесовозе, груженном пахучими соснами, я добрался до Совиного Ручья.
Я вырос в казенных интерьерах, где стены покрашены мышиной краской, мокрой и холодной на ощупь, где чувства классифицируются по степени их рациональности, где понятие «выживание» имеет буквальное значение. Страх – деструктивная эмоция, страх мешает выживанию; не будучи смельчаком, я научился не бояться из соображений рациональности. Когда меня перевели в старшую группу, там, в Звенигороде, на той же неделе Гогу нашли повешенным в душевых. Списали как самоубийство, хотя из-под лопатки у него торчала обломанная заточка, и все знали, что это заточка Хвоща. А помогали труп вешать Джуга и Дятел. Это тоже знали все. Гога один раз вступился за меня, а когда его убили, я промолчал. Я струсил и предал его из соображения рациональности. Я не рассказывал про интернат никому – ни Блейкам, ни в школе; не потому что поначалу был слаб в английском, я просто не хотел снова погружаться в ту толщу боли. Да и не понял бы никто.
Лесовоз скрылся за поворотом, я достал карту и сразу нашел Совиный Ручей. Самого ручья видно не было, я стоял на обочине рядом с ржавым указателем, пробитым дробью как решето. Где-то надрывно звенела цикада. Солнце уже садилось, и макушки придорожных сосен затейливыми кружевами чернели на фоне розового неба. Обрывки мелких облаков плавно тянулись на восток, на миг мне показалось, что я вижу, как вращается Земля, – сосны, фиолетовый лес за ними, тихо прокручивались под неподвижным зефирным куполом.
Тропа шла в гору, новые кеды упруго ступали по опавшим иголкам, бурым и мягким, как медвежья шерсть. С ветки беззвучно сорвался ястреб, нырнув под сосновые лапы, свечой взмыл вверх. Я вздрогнул от неожиданности, птица едва не задела меня крылом. Где-то слева, за густым орешником, ворчал ручей. Оттуда тянуло сырым холодом.
Впереди, за черными стволами, открывалась поляна. На дальней опушке стоял человек в долгополом пальто, он
– Что вы делаете? Так нельзя, подождите, – остановился я и крикнул, сжав кулаки. – Нельзя!
Мужчина удивленно повернулся.
– Поляк, что ли? – спросил он.
На нем было холщовое пальто, мятое, словно скроенное из старых мешков. В бритой угловатой голове было что-то рачье, то ли розовато-красная кожа, то ли белесые выпуклые глаза с седыми ресницами. «Раковая шейка» – вспомнил я странное название конфет. Бровей на лице не было.
– Не поляк, – огрызнулся я. – Русский.
– Вот и ступай своей дорогой, русский.
Волк слушал, я видел настороженное ухо. Сосновый бор почернел и придвинулся, где-то за ним закатилось солнце. Небо напоследок засветилось персиковым, нежным, почти волшебным сиянием. По диагонали протянулась ртутная жилка – след самолета.
– Ну да! Вот если бы вас так, – я зло поддернул рюкзак, – безоружного…
– Как? – тихо спросил он. – Как так?
– Вот так, в упор.
Его рачье лицо отливало розоватым блеском, короткий нос казался покрыт лаком. Он неожиданно улыбнулся, выставив крупные зубы.
– Тебя как звать, парень? – Он приблизился ко мне почти вплотную.
– Николай.
– Ты думаешь, Николай, так легко убить? Ты думаешь, всех-то дел – на крючок нажать. Да?
Рак был длинным малым, на голову выше меня. От него воняло сырым костром – горький, противный запах. Он сплюнул в траву.
– Мой отец говорил: каждый день ты должен кого-то убивать. Муху, крысу. Каждый день… – Рак засмеялся. – Тогда в решающий момент рука не дрогнет. В решающий момент…
Он неожиданно протянул мне ружье.
– На! Попробуй сам.
Ружье оказалось старым двухзарядным «ремингтоном», увесистым, гораздо тяжелее, чем я ожидал, цевье было теплым и скользким от его потных рук. Мой указательный палец осторожно лег на маслянистое железо. Мне всегда казалось, что оружие должно придавать уверенности, на деле я ощутил неудобство и растерянность.
– Приклад в плечо… Вот так…
– Знаю… – Я вжал приклад в плечо. – Ну и?
Рак сделал шаг назад, неожиданно приподнял ствол «ремингтона» и упер его себе в грудь. Я замер, хотел сглотнуть, во рту была сушь. Палец мелко дрожал на спусковом крючке.
– Ну и? – тихо передразнил он меня.
Его выпуклые глаза гипнотизировали, я не мог отвести взгляда от этих водянистых, в розовых прожилках, воспаленных глаз, от белых ресниц, похожих на свиные щетинки. Мне пришла неожиданная мысль, что он альбинос.
– Ну что, Ник, – так же тихо спросил он. – Сможешь? Или кишка тонка?
«Ремингтон» стал вдвое тяжелее. Страшно хотелось пить. Снизу, из желудка поднималась тошнотворная слабость, между лопаток скользнула щекотная капля. Если бы ствол не упирался в его грудь, у меня вряд ли хватило сил удержать ружье.