Сердце и другие органы

– Три раза! – воскликнул Александр неожиданно громко. Очкастая мымра за соседним столиком вскинулась, поглядела на него, после на меня, брезгливо отпила кофе и снова уткнулась в журнал. Алекс смутился,

– Первый раз в жизни! Понимаешь! Три раза…

От него пахнуло пивом и цветочным мылом. Как от старшеклассницы на каникулах, подумал я. На лбу у него зрел прыщ, а волосы совсем поредели – он их зачёсывал назад, туго и мокро. Ему казалось, что он похож на тех вальяжных красавцев из чёрно-белого кино, в двубортных плечистых пиджаках. С сигаретой в зубах. Не похож. Тем более, что он ни разу в жизни не курил, даже не пробовал.

– Угомонись, это всё лирика, – строго сказал я, понимая, что именно сейчас мне нужно встать, наврать про неотложные дела и уйти. В противном случае, мы от пива перейдём к скотчу, за полночь переползём в «Пять с Половиной», наутро я буду подыхать с похмелья и уже окончательно влипну в эту идиотскую историю. Где-то запиликал телефон, мымра оторвалась от журнала и, оглядевшись вокруг, с отвращением уставилась на меня.

– Расскажи всё по порядку, – я отпил пива и вытер губы ладонью.

Александр был младше меня лет на пять, он всю жизнь занимался какой-то банковской нудьгой, последнюю человеческую книгу (не про сальдо-дебет-кредит) он прочёл в школе. Единственное, что нас сближало – мы оба русские. Хотя, это тоже чушь – даже между собой мы обычно говорили на английском.

Он был женат на Джил, русоволосой крепкой американке, с громким смехом и странной страстью к русскому конструктивизму. Пару лет назад она позвонила мне в галерею и сказала, что её интересует Родченко. Она видела его на сайте: это «Добролёт», чёрно-синий плакат с самолётом, но там почему-то нет цены. Поэтому и звонит. Плакат не продаётся, оттого и нет цены – ответил я. Есть отличный Мартынов «Табактрест Украины», плакат редкий и в прекрасном состоянии. Или Алексей Михайлов, двадцать третий год, тоже про самолёты. Она громко хохотнула на том конце.

Джил, румяная с морозу, нагрянула на следующий день. Кончался февраль и зима напоследок продувала Манхеттен ледяными сквозняками. Джил дышала в красные ладони и бойко, почти без акцента, говорила по-русски, с толком вставляя матерные слова. Я сразу понял, что просто так от неё не отвертеться. Предложил Дейнеку, киношных Стенбергов – у меня их пять. Она смеялась:

– Кончайте пудрить мозг, Димитрий. Я хочу Родченко!

Потом сказала, что я должен посмотреть её коллекцию. Именно должен. Я согласился, лишь бы отбояриться от неё. Коллекция оказалась по-любительски эклектичной, впрочем, ничего другого я не ожидал. Тогда я и познакомился с мужем. Алексом, Александром. Они жили на Парк-авеню с видом на статую Колумба и кусок Центрального парка. Родченко она у меня выцыганила к Пасхе. В нагрузку я ей всучил «Глаза Любви» Стенбергов, от которых давно и безуспешно пытался избавиться.

Джил была постарше Алекса. Они познакомились в Нью-Йоркском университете, он учился на экономике, она на международных отношениях. К тому времени Джил решила остепениться – разгон, который она взяла, вырвавшись из патриархального Вермонта, уже пугал её саму.

Алекс оказался девственником. Многоопытную Джил поначалу это озадачило – всё было, но только не это. Она решила действовать осторожно. Целомудренно натягивая простыню под подбородок, она сказала, что он у неё второй. На носу был диплом, предстояло искать работу, репутация из пустого звука неожиданно стала понятием почти материальным. Меньше всего ей хотелось возвращаться в Берлингтон, штат Вермонт. По ночам ей снились кошмары: бесконечные зелёные холмы, уходящие за горизонт, на них глупые пятнистые коровы, жующие траву.

Через три месяца Алекс сделал Джил предложение. На свадьбу приехали его родители из Москвы – отец, развесёлый, усатый банкир, похожий на подгулявшего мичмана и кроткая, круглая мамаша. Алексу купили смокинг и золотые запонки в виде долларовых знаков. О загульной юности Джил он так никогда и не узнал.

По средам мы с Алексом играли в теннис, после заходили на час-полтора в «Сити-Гриль». Пили пиво, он пересказывал мне статьи из «Экономиста» или бизнес-секции «Нью-Йорк Таймс», говорил небрежно, стараясь выдать мысли журналистов за свои собственные умозаключения. Друзей у него не было, коллеги и клиенты не в счёт. Отчего-то ему хотелось произвести на меня впечатление. Я не сопротивлялся. Тем более, что мне всё равно нужен партнёр по теннису.

О Мэгги, младшей сестре Джил, я услышал в начале сентября. Она переехала из Лос-Анжелеса, устроилась в риэлтерскую контору в Мидтауне, сняла квартиру где-то в Виллидж.

– Такие волосы, знаешь, вот до сюда… Коричневые… – Алекс защёлкал пальцами, пытаясь найти слово. – Нет, как это называется?

– Шатенка?

– Не, цвет этот?

– Охра, сиена, умбра, марс коричневый, нет? Лесной орех, каштан?

Я не видел этой сестры, но скоро уже представлял её в подробностях – Алекс говорил о ней каждую среду. Тонкое запястье, плавный жест, негромкий смех. Шоколадные волосы, что загораются рыжим от солнца, остроносые змеино-зелёные туфли. Тонкая бретелька, выглянувшая в распахнутом вороте, запах корицы и чего-то ещё непередаваемого. Да, – родинка на ключице.

У Мэгги что-то не сложилось с замужеством, она сбежала чуть ли не из-под венца. Подробностей Алекс не знал, но драматичность калифорнийской истории явно добавляла сестре привлекательности. Хваткая Джил настойчиво опекала её, Мэгги стала бывать на Парк-Авеню через вечер. Втроём они ходили в рестораны, на вечеринки, в кино. Пили мартини в «Энигме», катались на великах по Центральному парку. Всё втроём. Я уже знал, какой у этой Мэгги любимый цвет – бирюзовый. Знал, как она откидывает назад голову, когда смеётся – божественно. Что у неё нежнейшая кожа – матовая, а лодыжка стройней, чем у лани.

– Я – дрянь! Сволочь, мерзавец! Я ненавижу себя, понимаешь? Она мне мерещится везде: кассирша в магазине, мулатка, в профиль. Или та еврейка в офисе, я тебе говорил… Просто схожу с ума. Давай выпьем водки? – Алекс хохотнул. – Вчера приехал к клиенту, секретарша заходит – бац! Мэгги! Я был уверен, что это Мэгги. Понимаешь, Димыч?

Водку пить я не хотел, заказал ещё пива. Вечерний луч вонзился в шеренгу бутылок за спиной сонного бармена, алкогольная бурда радужно вспыхнула, превратясь в волшебные эликсиры. Я украдкой взглянул на часы, шесть.

– Не собираюсь учить тебя…– скучным голосом сказал я и тут же начал давать советы и говорить банальности.

Я думаю, что мои родители не изменяли друг другу. Почти уверен. Расспросить их об этом я не могу, их нет. Они не были святыми, просто вовремя исчезли. Тогда мне только исполнилось четырнадцать. Сейчас я на десять лет старше своего отца. Ему было тридцать пять, матери тридцать два, машина перевернулась несколько раз, потом загорелась. Я случайно наткнулся на полицейские фотографии, с тех пор мне гораздо проще прислушиваться к советам того, кто сидит на моём левом плече. Аргументы его крылатого оппонента справа кажутся мне скучными и лишёнными здравого смысла.