Харроу из Девятого дома

Мьюир Тэмсин

– Не трогай двигатель, Мерсиморн…

– Она увела их прочь от своего мозга, я была там в проекции, и я видела, как они хватали ее за руки и ноги. Я надеялась на Зверя, и я была там, а про себя я думала, господи: «Куда же мы денем ее коллекцию керамики? Там так много всего»…

Ты прижала руки к лицу и снова испугалась – ты не смогла закрыть глаза. Ты опустила веки, свет изменился, и – ты вспомнила это, как будто такое уже случалось раньше, – ты утратила возможность видеть сложное. Шаттл исчез, а вода осталась. Остались и тела. Ты плыла в глубокой бездне. Горячие кровавые пузыри вспухали на коже, и ты осознавала себя не как тело, а как мутное сияние. Мутное сияние среди других таких мутных сияний, вот они – одно, два, три,

четыре, пять – везде вокруг, и одно под тобой. Далекий крик все звучал, и ты поняла, что кричишь ты сама.

Ты открыла глаза. Ты смотрела на мертвые тела детей Девятого дома и чувствовала, что ты – скопление яйцеклеток, в котором живут двести искорок света. Ты была символом, ты была объединенным пламенем. Жидкость ушла из твоих носовых пазух, втянулась в мозг и исчезла. Ты стала маленькой. Ты была жерлом и была печью. Вода вскипала, кожа отделялась от тебя красными лоскутьями, искорки света кипели в тебе, тела кипели вокруг. Ты была голодом вне тела. Ты чувствовала танергетическую яму в гробу, видела детский изгиб челюсти и бледные губы мертвого рта. Ты не осознавала, что стоишь, не осознавала, что идешь, но ты делала и то, и другое. Ты умирала в кипятке, твой мясной костюм хотел этого и мог это получить.

– Харрохак, – сказал бог, – я здесь, детка, здесь. Я не рискну к тебе притронуться. Иди ко мне. Ко мне. Мерси, если ты меня любишь, не трогай кнопку.

– Тридцать секунд, – сказала Мерсиморн и тихо добавила: – Господин, ты обрекаешь дома на смерть.

Ты ничего не видела. Шаттл представлялся тебе безвкусно сделанным сгустком металлической брони и прочих деталей, покрытых плексигласом и антифрикционными гелями. Очень, очень хрупким. Пугающе хрупким. Ты видела во всех направлениях сразу. Ты видела, как мертвое заклинание крови дымится под водой, как гнется и рассыпается металл там, где оно было. Ты видела собственную живую кровь, распускающуюся в воде алым цветком и оставляющую красные пятна на твоей одежде.

– Двадцать пять, – сказала Мерси. – Шаттл теряет материальность. Меня тащит прочь.

– Держись.

Что-то грянуло в шаттл, как будто его ударил огромный кулак. Он закрутился вокруг своей оси, сделав почти полный оборот, и ты упала. Рухнула на колени на мягкие мертвые тела и оглянулась на Ианту, которая лежала на полу и бесстыдно вопила от страха.

– Двадцать секунд. – Мерси не обращала на вас внимания.

– Я возьму Харроу. Втопи.

– Слава богу, наконец-то… в смысле «возьму»?

– Мне придется до нее дотронуться. Жми на газ.

– Господин, если она утащит тебя…

– Жми на газ, Мерси, во имя Кристабель! – заорал бог.

Она ударила по рычагу. Вспыхнули пять светлых точек. Ианта выглядела ненастоящей, она расплывалась, как будто уходила прочь из реальности. Все вдруг подернулось безумной кипящей рябью, все уносилось прочь. Когда ты проследила взгляд Ианты, то увидела на окне мертвые ладони, размотанные кишки, воду и кровь. Кто-то подхватил тебя под мышки и потащил назад, раздался громкий дикий звук, как будто завелась гигантская машина, и ты успела подумать «пять?».

А потом от тебя ничего не осталось.

8

Чай, пугали, обладал слишком сильным вкусом. По своей воле Харрохак пила только воду. Когда она была совсем маленькой или когда болела, маршал готовил ей воду с сахаром и каплей консервированного лимонного сока в качестве лакомства. Но даже тогда ей приходилось делать перерыв после каждого глотка. Каждый яркий взрыв кислого вкуса во рту то ли доставлял удовольствие, то ли жег язык. Сладость была такой явной, что от нее почти трещали зубы. Эта новая горячая жидкость была на вкус как лесной пожар, в ней чувствовались сгоревшие листья, а слюны во рту совсем не осталось. Харрохак замерла, когда маленький пугающий человек сказал, улыбаясь:

– Может быть, посвященная Запертой гробницы прочтет нам свою молитву?

На нее разом посмотрела примерно тысяча глаз. Внутри себя Харрохак сгорала от гнева, но внешне оставалась безмятежной. Это ее рыцарь, которого видно было со всех сторон огромного мертвенного атриума в доме Ханаанском, открыл рот и завел:

– Молю, чтобы гробница оставалась замкнутой. Молю, чтобы камень никогда не откатили от входа…

Она не поддержала его. Если не подхватить молитву в ту же секунду, лучше уже молчать. Она слушала, как Ортус произносит слова, в которые он вряд ли хоть когда-то верил. В голосе его звучала усталая ненависть к ней и ее народу. В этом гниющем зале стояли самые разные люди, разного роста и вида. Все, кроме трех жрецов, были юны – или относительно юны по меркам человека, привыкшего к своей седой пастве. На них красовались одежды диких цветов, одежды из самых разных тканей, увешанные кучей украшений. Рядом стояли классические конструкты-скелеты, одетые в белое. Она ненавидела, когда кто-то одевал конструктов. Что это за причуда такая, ведь никто не шьет шляпки для молотков? Они провели гостей в холл, роняя на пол что-то белое и зеленое. Люди небрежно топтали эти штуки, проходя под потрескавшимися мраморными арками Первого дома. С некоторым ужасом она осознала, что это растительная материя. Некоторые из собравшихся быстро оглядывались на нее и на Ортуса. Она знала, что выглядит не слишком впечатляюще, что ей дают меньше ее возраста, что унылый огромный Ортус сразу заполняет собой любое помещение, в котором он провел хоть минуту. В их глазах вспыхивало что-то, чего она никак не могла разглядеть своими больными глазами. Ладно. Это можно было вынести. Это была их ошибка, целиком и полностью.

«О тело из Запертой гробницы, – тихо молилась она про себя, – дай ледяную смерть всякому, кто глянет на меня с жалостью, жаркую смерть всякому, кто глянет на меня с удивлением, быструю смерть всякому, кто глянет на меня в страхе».

Когда Ортус закончил, жрецы Первого дома улыбнулись одними губами. Харроу вдруг поняла, что только Первый и Девятый дома знали, что такое ждать чего-то, что никогда не случится. Рыцарь заунывно произнес последние слова:

– Восславим же Владыку Острейшего меча, паутинную тонкость его клинка и чистоту его разрезов.

– Какие древние слова, – сказал гадкий старикашка, которого Харроу будет вечно проклинать под именем Учителя. Он чуть не умирал от волнения. Казалось, он сейчас запрыгает – из-за этого Харроу чувствовала мрачное уныние.

– Классический текст, который многие годы не звучал в этом Доме. Как мне отблагодарить тебя за это, Ортус из Девятого дома?

– Молись, чтобы однажды мои кости заключили в Анастасиевом монументе, куда не проникает даже призрак света, – ляпнул Ортус прямо при всех. Вот говнюк. Даже в тени, которая лежала на его лице, даже под вуалью было видно, что какой-то идиот – скорее всего сам Ортус – намалевал на его лице Череп отшельнической смерти. На жарком свету он потел и плакал, и алебастровые раны Отшельника превратились в потоки краски. Никакие молитвы жрецов Первого дома не помогли бы ему удостоиться Анастасиева монумента, гробницы воинов: Ортус мог бы погибнуть с кровью еретика на клинке, только если ему попалась бы черепаха-еретик.

– Это единственное благословение, в котором я нуждаюсь.

Остальные жрецы зашептались.

– Невероятно, – сказал Учитель, – очень интересно. Я благословляю тебя этим манером, дважды. А теперь принесите мне ящик.

Дальше последовал долгий и непонятный парад рыцарей, начавшийся с Марты из Второго дома. Когда Учитель выкрикнул:

– Ортус из Девятого дома, – Ортус подошел за наградой и вернулся, чтобы продемонстрировать ее некроманту, как и было положено. Он вложил в обтянутую черной кожаной перчаткой ладонь железное кольцо с одиноким ключом. Ключ был самый обычный и неинтересный, с двумя зубцами и треугольной головкой. Он показался очень тяжелым.