Хемингуэй
Шрифт:
К началу корриды они были уже в Мадриде, но погода стояла дождливая и ветреная, и ферия показалась им томительно долгой, к тому же не было ни одного хорошего быка. Потом были другие города, Антонио Ордоньес выступал отлично, но впереди были корриды, когда он и Лупе Мигель Домингин должны были выступать в одних и тех же городах, в одни и те же дни.
В Аранхуэсе бык настиг Антонио и тяжело ранил его. Антрепренер Антонио и его брат Пепе хотели увести его с арены, но он яростно стряхнул их с себя и сказал Пепе: «И ты смеешь носить имя Ордоньес?» — после чего, превозмогая боль и истекая кровью, пошел на быка и безупречно убил его.
В больнице, куда положили Антонио, Хемингуэй
Потом опять замелькали города, гостиницы, рестораны. В Памплоне, где Антонио не должен был выступать, они бурно веселились пять суток без перерыва. С утра всей компанией уезжали на берег реки Ирати, гуляли там, купались и возвращались в город только к началу боя быков. Хемингуэй боялся, что в этих прелестных местах все вырублено, и страшно обрадовался, убедившись, что лес все такой же, каким он был в те годы, когда они путешествовали здесь с Хэдли пешком, — огромные буки и вековой ковер мха, на котором было так приятно лежать.
В Памплоне они отыскали излюбленные кабачки Хемингуэя и, как в былые годы, ходили в «Марсельяно» пить вино и петь песни. «Вино было так же приятно на вкус, — писал Хемингуэй, — как и тогда, когда нам было по двадцать лет, еда по-прежнему великолепная. Песни пелись те же, но были и новые, хорошие песни, с выкриками и притопыванием под дудку и барабан. Лица, молодые когда-то, постарели, как и мое, но все мы очень хорошо помнили, какими мы были в те годы… Ни у кого не залегла горечь в углах рта, хотя глазам, быть может, пришлось повидать многое. Горькие складки в углах рта — первый признак поражения. Поражения здесь не потерпел никто».
Этими словами Хемингуэй отдал должное мужеству и стойкости испанского народа, потерпевшего поражение в гражданской войне, но не сдавшегося, не смирившегося.
Ничто здесь как будто не изменилось с времен его молодости, и Хемингуэю казалось, что он опять молод, полон сил и веселья.
Тем временем приближалось 21 июля — день рождения Хемингуэя. Ему исполнялось шестьдесят лет. Мэри долго и тщательно готовилась к этому событию, которое решено было отметить на вилле «Консула». Она заказала шампанское из Парижа, китайские блюда из Лондона, наняла тир для стрельбы у кочующей ярмарки, пригласила специалиста по фейерверкам из Валенсии, танцоров, исполняющих фламенго, из Малаги, музыкантов из Торреполиноса.
Гостей на праздник съехалось множество, среди них был индийский магараджа с женой, из Бонна прилетел американский посол Дэвид Брюс, с которым Хемингуэй воевал вместе во вторую мировую войну, из Вашингтона прилетел генерал Бак Ланхем, из Парижа приехали некоторые старые друзья Хемингуэя, из Венеции — Джанфранко Иванчич, Антонио Ордоньес привез с собой жену Кармен и еще тридцать своих приятелей. Здесь же был и Хотчнер, путешествовавший с Хемингуэем по Испании.
Праздник длился целые сутки, и Хемингуэй сказал, что это лучший праздник в его жизни. Он пил шампанское, танцевал, провозглашал шутливые тосты в честь гостей, отстреливал пепел с сигареты, которую держал в зубах Антонио. Во время фейерверка одна из ракет подожгла верхушку королевской пальмы. Гости пытались потушить огонь, по безуспешно — пришлось вызвать пожарную команду из Малаги. Когда пожарные сделали свое дело, их тут же как следует напоили, виновник торжества надел на себя пожарную каску, а Антонио принялся ездить по парку в пожарной машине с включенной сиреной.
Гости разъехались только утром на следующий день. Хемингуэй пошел с Хотчнером купаться и сказал ему, что больше всего рад тому, что старые друзья не поленились приехать издалека. «Проблема со старыми друзьями, — сказал он, — сейчас в том, что их осталось так мало».
Он не хотел думать о старости, о смерти. Во время этой поездки по Испании он познакомился с испанским писателем Хуаном Гойтисоло. В разговоре они упомянули итальянского писателя Чезаро Павезе, покончившего самоубийством. Хемингуэй сказал: «Хороший был писатель, а вот покончил с собой. Я не понимаю, как может человек покончить с собой».
С Гойтисоло и его женой была их приятельница, дочь старого знакомого Хемингуэя, писателя Андре Мальро, который стал министром Франции. Хемингуэй неожиданно обратился к ней и сказал: «Объясните мне одну вещь. Отчего такой умный человек, как ваш отец, мог соблазниться властью? Художник не должен иметь иного честолюбия, кроме творческого».
Между тем сезон боя быков продолжался, и в Валенсии Антонио должен был выступать в один день с Луисом Мигелем Домингином. Оба претендовали на право считаться первым матадором Испании. И здесь, в Валенсии, произошло несчастье — бык поднял на рога Луиса Мигеля и потом в него, лежащего на песке, успел трижды вонзить рог.
Потом, когда Луис Мигель вышел из больницы, их состязание продолжалось в Малаге, в Сьюдад-Реале и закончилось в Бильбао, где Мигель Луис опять был тяжело ранен быком. Антонио вышел победителем.
Теперь Хемингуэй мог вернуться на виллу «Консула» и засесть за большую статью о событиях этого лета, которую он обещал написать для журнала «Лайф». Он начал с воспоминаний о том, как впервые после длительного перерыва приехал в Испанию в 1953 году и увидел тогда Антонио Ордоньеса.
В октябре они оставили Испанию и через Париж вернулись в США.
ГЛАВА 28
ПОСЛЕДНИЙ РАУНД
Мужчина не имеет права умирать в постели. Либо в бою, либо пуля в лоб.
Возвращение в Штаты было невеселым — во время короткой остановки в Париже Хемингуэй простудился и всю дорогу на пароходе не выходил из каюты. Он жаловался на лихорадку и говорил, что голова совершенно не работает.
В Нью-Йорке, где друзья сняли им квартиру неподалеку от Центрального парка, Эрнест тоже чувствовал себя неуютно. Недаром он много раз утверждал, что Нью-Йорк — это город, в котором нельзя жить. Хемингуэй хотел поскорее вернуться в свой дом на Кубе. Кроме того, ему хотелось показать Антонио Ордоньесу и его жене Кармен, которых он пригласил в Америку, новый дом, приобретенный им в Кетчуме.
Перед отъездом из Нью-Йорка, в ноябре, Хемингуэй передал рукопись своих воспоминаний о Париже в издательство Скрибнеров, с тем чтобы они потом переслали ее в Кетчум, где он собирался отделывать ее. Дождавшись Антонио и Кармен, он вылетел вместе с ними на Кубу.
На гаванский аэродром встречать Хемингуэя приехало чуть ли не все население Сан-Франсиско-де-Паула. Они шумно и радостно приветствовали Эрнеста. Тут же в аэропорту репортеры набросились на Хемингуэя с вопросами о том, что он думает по поводу враждебного отношения правительства США к революционной Кубе. Он ответил, что сожалеет об этом, так как после двадцати лет жизни на Кубе считает себя настоящим кубинцем. С этими словами он поцеловал кайму кубинского национального флага. Фотокорреспонденты не успели снять этот момент и попросили Хемингуэя повторить для них. Он усмехнулся: «Я сказал, что я стал кубинцем, но не актером».