Хемингуэй
Шрифт:
Высказывания Хемингуэя о литературе глубоки и блестящи, но органичная сцепка двух видов искусства, в отличие от «Смерти», не получилась. «Литературный» фрагмент остался в книге инородным телом. Трудно доказать, что охота и писательство суть одно и то же. В «Смерти» воспевался бой, в «Зеленых холмах» — убийство. Ведь нельзя же всерьез говорить о «поединке» с газелью, да и на льва богатый турист выходит не с копьем.
В том же году Хемингуэй вновь обратился к теме искусства — летом он познакомился с Арнольдом Сэмюелсоном, молодым журналистом, и, используя его как спарринг-партнера в диалоге, написал для «Эсквайра» очерк «Маэстро задает вопросы». «Писать хорошо — значит писать правдиво. А правдивость рассказа будет зависеть от того, насколько автор знает жизнь и насколько добросовестно он работает, чтобы, даже когда он выдумывает, это было как на самом деле. Если же он не знает, как поступят и что подумают в данных обстоятельствах люди, то на какое-то время его может выручить случай или он вообще
В статье сформулированы знаменитые советы по технике работы: «Всегда останавливайтесь, пока еще пишется, и потом не думайте о работе и не тревожьтесь, пока снова не начнете писать на следующий день. При этом условии вы подсознательно будете работать все время». — «А какова может быть тренировка писателя?» — «Наблюдайте, что делается вокруг. <…> Запоминайте все звуки и кто что говорил. Старайтесь понять, что вызвало именно эти чувства, какие действия особенно вас взволновали. Потом запишите все это четко и ясно, чтобы читатель мог сам все увидеть и почувствовать то же, что и вы. <…> Потом подойдите с другой стороны, попытайтесь представить себе, что творится в чужой голове. Например, если я на вас ору, старайтесь вообразить, чт оя при этом думаю, а не только, как вы на это реагируете. <…> Вслушивайтесь в разговоры. Не думайте о том, что вы сами собираетесь сказать. Большинство людей никогда не слушают. И не наблюдают. Войдя в комнату и тут же выйдя из нее, вы должны помнить все, что вы там увидели, и не только это. Если у вас при этом возникло какое-то чувство, вы должны точно определить, что именно его вызвало. Упражняйтесь в этом. В городе, стоя у театра, смотрите, как по-разному выходит народ из такси и собственных машин».
Хемингуэй также составил перечень хороших писателей (он длиннее, чем в «Зеленых холмах») — всех их надо «обскакать». «В наше время писателю надо либо писать о том, о чем еще не писали, или обскакать писателей прошлого в их же области. И единственный способ понять, на что ты способен, это соревнование с писателями прошлого. Большинство живых писателей просто не существуют. Их слава создана критиками, которым всегда нужен очередной гений, писатель, им всецело понятный, хвалить которого можно безошибочно. Но когда эти дутые гении умирают, от них не остается ничего. Для серьезного автора единственными соперниками являются те писатели прошлого, которых он признает».
Некоторые живые писатели все же существовали и даже пытались писать: у Скотта Фицджеральда в 1934-м вышел роман «Ночь нежна». В апреле в Нью-Йорке произошла встреча, Фицджеральд был трезв, чем Хемингуэй остался недоволен и назвал его занудой, а в мае, прочтя «Ночь», писал ему: «Книга твоя и понравилась мне и нет. Она начинается великолепным описанием Сары и Джеральда… А потом ты стал придумывать им историю, превращать их в других людей, а этого делать не следует, Скотт. <…> Кроме того, ты уже давно перестал прислушиваться к чему-либо за исключением ответов на твои собственные вопросы. В книге есть и лишние куски — хорошие, но лишние. <…> Бога ради, пиши и не думай о том, что скажут, или о том, будет ли твоя вещь шедевром. У меня на девяносто одну страницу дерьма получается одна страница шедевра. Я стараюсь выбрасывать дерьмо в корзину для мусора. Ты печатаешь все, чтобы жить и давать жить. <…> Забудь о личном горе. Все мы обжигались поначалу, а ты, в особенности, прежде чем начать писать что-то серьезное, должен испытать настоящую душевную боль. Но, пережив эту треклятую боль, выжимай из нее все, что можешь, не играй с нею. Оставайся предан ей как исследователь, только не думай, что событие обретает значимость лишь оттого, что это случилось с тобой или с кем-то из твоих близких. <…> Видишь ли, Бо, ты не трагический персонаж. Как, впрочем, и я. Мы всего лишь писатели и должны только писать. <…> Но, Скотт, хорошие писатели всегда возвращаются. Всегда. А ты сейчас в два раза лучше, чем в то время, когда ты мнил себя великолепным писателем. Знаешь, я никогда не считал „Гэтсби“ шедевром. Теперь ты можешь писать в два раза лучше. Нужно только писать искренне и не заботиться о том, какая участь ждет твою работу».
Письмо ядовитое — и «Гэтсби» не шедевр, и новая книга так себе, но в нем не было учительских приказов «сократи — убери», так что Фицджеральд ответил восторженно, благодаря друга, превознося его работу и выражая надежду, что «туман недоразумений» рассеялся. Однако вскоре он начал писать исторический роман, герой которого, французский барон — карикатурный «портрет Эрнеста, перенесенного в средние века». В декабре Хемингуэй пригласил Фицджеральда на рыбалку — тот отказался, писал Перкинсу, что бывшая дружба — «одна из самых ярких страниц в моей жизни. Но я все же продолжаю считать, что таким отношениям когда-то приходит конец, хотя бы в силу присущего им чрезмерного накала». А теперь вот что интересно: Хемингуэй еще несколько раз перечтет «Ночь» и будет менять мнение о романе в лучшую сторону, пока скре-пя сердце не признает его «превосходным». Фицджеральд книг Хемингуэя не перечитывал…
Параллельно с «Зелеными холмами» писались очерки для «Эсквайра», отнюдь не только о спорте. Хотя Хемингуэй кокетливо заявил в «Маэстро», что разговоры о литературе ему «осточертели», он не упускал случая поговорить о ней. Статья «В защиту грязных слов» — ответ Менкену, написавшему разгромную рецензию на «Смерть» и, в частности, утверждавшему, что автор использует «грубые слова» нарочито. Хемингуэй объяснил, что использует те слова, которые употребляют люди. «Старый газетчик пишет» — ответ критикам, упрекавшим в аполитичности: «Писатель может сделать недурную карьеру, примкнув к какой-нибудь политической партии, работая на нее, сделав это своей профессией и даже уверовав в нее. Если эта партия победит, карьера такого писателя обеспечена. <…> Он может быть фашистом или коммунистом, и если его партия победит, он получит должность посла, или миллионные тиражи за государственный счет, или любую награду, потому что все революционные литераторы честолюбивы. <…> Одни из моих друзей сделали карьеру, другие сидят в тюрьмах, но ни то ни другое не поможет писателю, если он не отыщет того нового, что сможет дать читателям. Иначе он будет смердеть после смерти как любой другой писатель — только цветов на его похоронах будет больше и вонять он будет дольше».
Тем не менее политические взгляды он высказывал, в частности по поводу событий в Испании. В январе 1934 года на парламентских выборах в Каталонии победу одержали левые силы, а в остальных регионах — правые, после чего произошло несколько забастовок, особенно сильных в Каталонии и другом промышленном регионе, Астурии; там и там возник альянс социалистов и анархистов. В октябре популярный политик Луис Компанис объявил об образовании независимой Каталонской республики. На подавление каталонского мятежа правительство бросило войска, а тем временем в Астурии шахтеры восстали и провозгласили рабоче-крестьянскую республику. Центральное правительство ввело военное положение, в мятежные районы направили генерала Франсиско Франко, быстро подавившего восстание; газеты прочили его в диктаторы.
В астурийском восстании участвовал Луис Кинтанилья, который был арестован, Хемингуэй принял участие в организации в Нью-Йорке его выставки, подписал петицию за освобождение, опубликовал статью об испанских рабочих: «Пусть не говорят о революции те, кто пишет это слово, но сам никогда не стрелял и не был под пулями; кто никогда не хранил запрещенного оружия и не начинял бомб; не отбирал оружия и не видел, как бомбы взрываются; кто никогда не голодал ради всеобщей стачки и не водил трамваи по заведомо минированным путям; <…> кто никогда не стрелял в лошадь и не видел, как копыта пробивают голову человека; кто никогда не попадал под град пуль или камней; кто никогда не испытал удара дубинкой по голове и сам не швырял кирпичей». В «Зеленых холмах» Хемингуэй выступал против риторики и, наверное, правильно делал: сам, впадая в риторику, становился напыщен и нелогичен. Нельзя говорить о революции тем, кто не начинял бомб, не водил трамваев и не стрелял в лошадь — а сам он ничего этого не делал и все же говорил о ней и, разумеется, имел право говорить, как любой писатель, независимо оттого, водил он трамвай или нет, а уж читатель имел право слушать его или не слушать.
Американская жизнь, в отличие от европейской, была скучна. Приезжал Ирвинг Стоун, спросил, почему Хемингуэй не напишет роман об Америке, ответ — «неинтересно», «ничего не происходит». Стоун заговорил о социальных и экономических реформах Рузвельта, Хемингуэй сказал, что это «не его материал». В черновике «Зеленых холмов» он писал: «Хороший писатель должен быть против государства, каким бы оно ни было. Всегда и всюду есть множество писателей, обслуживающих государство. Писатель как человек имеет право сражаться за государство, за любую партию. Но если он пишет для государства или партии, он — шлюха».
Весна и лето в Ки-Уэсте прошли тихо, в работе, если не считать бесконечных гостей — Спейсер, Дос Пассос, Мерфи (у них скоро умрет ребенок — Хемингуэй напишет, что нужно держаться, жить и заботиться друг о друге, но не горевать, ибо никто не живет вечно — утешать людей, потерявших близких, он не очень-то умел), Маклиши, Томпсоны, Уолдо Пирс, брат Лестер, кубинский художник Антонио Гатторно (ему помогал устроить выставку). Приехали ученые — Чарльз Адуаладер, директор Института естественных наук в Филадельфии, и ихтиолог Генри Фаулер, изучали тунца и марлина, выходили в море на «Пилар» (капитан — Хемингуэй, помощник — пожилой рыбак Карлос Гутьеррес), сказали, что благодаря сведениям, полученным от Хемингуэя, смогли внести дополнения в классификации, и даже назвали в его честь рыбу — «Neomerinthe Hemingwayi». Это был для него новый мир — не «простые» люди и не люди искусства — и он был заинтригован, растроган и польщен. Жаль, наверное, что ему немного доводилось общаться с учеными. Сними, включая и некоторых филологов, он держался уважительно, почти робко.