Хемингуэй
Шрифт:
С 1941 года на Кубе действовала доминиканская диаспора, выступавшая за свержение Трухильо, к 1947-му был готов план переворота. Власти Кубы (как Батиста, так и сменивший его после выборов 1944-го Грау де Сан-Мартин) попустительствовали заговору, общественные деятели его финансировали, высокопоставленные чиновники принимали прямое участие, в частности — министр образования Хосе Мануэль Алеман и его подчиненный, министр спорта Маноло Кастро (не родня Фиделю), который дружил с Хемингуэем и приглашал его в качестве рефери на боксерские поединки. Кастро предоставил Дворец спорта для хранения боеприпасов, закупал оружие в США. Руководил вторжением другой знакомый Хемингуэя, Роландо Масферрер. Участвовали и американские летчики на американских самолетах, с попустительства
Мероприятие, запланированное на 21 сентября, провалилось — отчасти из-за недостатка секретности, отчасти из-за того, что США побоялись себя скомпрометировать, отчасти из-за правительственного кризиса, разразившегося на Кубе 15 сентября. В последующие дни многие участники заговора были арестованы, но ненадолго, и репрессий против них не было. Эррера утверждает, что Хемингуэй, узнав о провале заговора, испугался и в тот же день улетел в США, причем бежал за самолетом по полю, едва успел вскочить на подножку трапа и т. д. В это можно бы поверить, если бы не слова незаинтересованных свидетелей, которые показали, что к 15 сентября Хемингуэя уже не было в Гаване. Шофер Отто Брюс увез его из Гаваны 12-го, на следующий день или через день его встретил в городке Сент-Августин близ Ки-Уэста Нортон Баскин, муж Марджори Роулингс, а 20-го он был уже в Кетчуме. Эррера потом разъяснил глупенькому Хемингуэю, что не надо было давать деньги на авантюру, ненужную кубинскому народу (в социалистической Кубе заговор осуждался, ибо его участники, в особенности Масферрер, позднее стали врагами Фиделя Кастро), а тот благодарил доктора за науку. Кто хочет верить Эррере, пусть верит, ведь доказать, что он лжет, так же невозможно, как доказать, что Хемингуэй никогда не душил и не резал людей.
Жены остались в «Ла Вихии»: Полина ухаживала за Патриком, Мэри занималась строительством. По словам Эрреры, приходила полиция, делали обыск и арестовали Мэри. (А Хемингуэй удрал и бросил беззащитных женщин…) Ни Мэри, ни биографы, общавшиеся с нею, этого не подтверждают. Американец Стюарт Макивер выдвигает версию, что полиция приходила, но по ошибке: Хемингуэя спутали с другим американцем, жившим по соседству и принимавшим участие в заговоре — Макэвоем, редактором кубинского отделения «Ридерс дайджест».
Хемингуэй с Брюсом совершили путешествие через всю страну: по воспоминаниям шофера, пассажир был трезв, в отличном настроении, рассказывал о детстве, говорили о природе, всюду встречали знакомых. Баскину Хемингуэй так объяснил «побег» из Гаваны: «Кто, черт побери, мог бы работать в такой обстановке?» Он жаловался, что в доме торчат сразу две жены, а он очень вымотан и мечтает пожить в тишине. Заезжали в Оксфорд (штат Миссисипи), чтобы встретиться с Фолкнером, но не застали его. Далее — в Мичиган, где жила сестра Мадлен с мужем и детьми; там пробыли два дня и двинулись в Кетчум, где уже ждало письмо от Мэри с отчетом о ходе строительства (и никакого упоминания об аресте).
Постройку, которой занималась Мэри, обычно называют «Башней», но по назначению это был «Кошкин дом». К котам она относилась хорошо, но терпеть их (40 особей в 1947 году) в комнатах не желала и еще летом предложила сделать постройку, в которой коты бы жили, а муж работал. Задача непростая, Папа беспокоился, из Кетчума писал жене: «Нужен хороший маленький дом для кисок, чтобы его было легко чистить, с удобными полками для сна, со специальным местом для беременных и кормящих кошек… Домик должен быть очень близко к дому, чтобы киски не чувствовали себя сосланными в Сибирь или брошенными, чтоб из дома можно было видеть, хорошо ли о них заботятся, счастливы ли они… Там должны быть большие когтеточки, покрытые коврами, корзины с кошачьей мятой, шары для пинг-понга. Можно даже пожертвовать первый том Шекспира, чтобы Одинокий его догрыз, раз уж он начал это делать. Несправедливо держать кисок, не ухаживая за ними должным образом, и расценивать их природные инстинкты как прегрешения». Он также поставил условие: Бойз останется в большом доме и будет спать в постели друга.
Строил «Кошкин дом» подрядчик Эдуардо Риверо, регулярно посылавший в Кетчум его снимки. Это была четырехъярусная башня: в подвальном этаже мастерская и сарай, первый этаж для кошек, второй для кладовых, наверху — рабочий кабинет. В начале ноября строительство было в основном завершено, и Мэри приехала к мужу. На сей раз он сумел выдержать диету, к концу года похудел на 28 фунтов, давление снизилось до 150 на 105. Остались только депрессия и раздражительность. Мэри с Патриком и Джоном ездила на День благодарения к Полине в Калифорнию — муж был в гневе, дружба жен его раздражала — ему, как герою Пруста, все женские дружбы казались подозрительными. Отвлекли и развлекли его биографы, которые с 1947 года начали вламываться в его жизнь.
Первой была молодая журналистка Лилиан Росс, недавно устроившаяся в «Нью-Йоркер» и получившая задание написать очерк о матадоре Франклине. Возможно, это было уловкой, чтобы выйти на Хемингуэя, которому Росс позвонила и пожаловалась, что она в бое быков ничего не смыслит. Во всякой девушке он заранее готов быть видеть дочку, пригласил Росс, 24 декабря встретились. О Франклине она написала, по мнению Хемингуэя, ужасно, на роль «дочки» тоже не подошла, тем не менее они переписывались и перезванивались два года. Росс собирала материал, а 16–18 ноября 1949 года провела с четой Хемингуэев пару дней в Нью-Йорке: итогом стал очерк «Порвет Хемингуэя», опубликованный 13 мая 1950-го в «Нью-Йоркере» и вышедший брошюрой в 1961 году. Работа получилась слащавой и грубой и не нравилась ни хемингуэеведам, ни герою.
«— Недопитая бутылка шампанского — враг рода человеческого, — сказал Хемингуэй.
Мы снова сели.
— Когда у меня бывают деньги, я не вижу лучшего способа их тратить, чем покупать шампанское, — сказал Хемингуэй, наполняя бокал.
Когда шампанское было выпито, мы вышли из номера. Внизу миссис Хемингуэй еще раз попросила нас починить очки и исчезла.
Некоторое время Хемингуэй нерешительно топтался у входа. Стоял холодный, облачный день.
— Не очень-то хорошая погода, чтобы разгуливать по улице, — сказал он мрачно и добавил, что у него, кажется, болит горло.
Я спросила, не хочет ли он показаться доктору. Он ответил, что нет.
— Я никогда не доверял докторам, которым нужно платить, — сказал он, когда мы переходили на другую сторону Пятой авеню.
Взлетела стая голубей. Он остановился, посмотрел вверх, прицелился в них из воображаемого ружья и нажал курок. На лице его отразилось разочарование.
— Очень плохой выстрел, — сказал он и, быстро повернувшись, снова как бы вскинул ружье. — А вот хороший выстрел, — сказал он. — Смотри!»
Далее Хемингуэй ходит по магазинам, покупает плащ, туфли, ремень, на каждом углу встречает знакомых, разговаривает на ломаном английском («мой книга меня замучил»), рассказывает, как он кого-нибудь убил или побил, стреляет из воображаемого ружья, заливается хохотом и молотит кулаками себя по животу, а знакомых по спинам, перемежая все это изречениями о литературе, которые Росс заимствовала из его статей и писем и выдала за прямую устную речь. Джон О’Хара написал в «Нью-Йорк таймс», что Хемингуэй у Росс разговаривает как в плохих фильмах про индейцев. Лилиан недоумевала: он так говорил, она своими ушами слышала, и Грегори подтвердил, что отец любил подобным образом коверкать язык. Но текст — не магнитофонная лента. Росс не просто запротоколировала «один день» — она претендовала на целостный портрет, а он получился поверхностным. Сложность и тонкость характера, ум, страшная болезнь (а в 1949-м Хемингуэй был очень болен) — все исчезло, остался пожилой гусар, хлещущий шампанское; это как если из письма Симонову убрать разговор о книгах и войне, оставив лишь приглашение на рыбалку.