Хемингуэй
Шрифт:
Эта логика кажется верной человеку неискушенному: нельзя писать о том, чего не пережил, и читать о том, чего не знаешь, тоже нельзя — все равно ничего не поймешь, и критиковать нельзя. Однако, следуя ей, получается, что если человек не убивал, он не может ни писать, ни читать, ни критиковать книги об убийствах, если молод — о стариках, если не рожал — о родах, если не умер — о смерти; зато любой стоматолог может оценить литературные достоинства книги о стоматологах, а алкоголик — об алкоголиках. И Хемингуэй, художник, изобретатель стилей, последовал этой наивной логике! Военные — Лэнхем, Дорман-Смит, генерал Блейкли, в конце войны принявший командование 4-й дивизией, — сказали, что в его книге «верно описаны военные операции» — стало быть, она прекрасна, а те, кто так не думает, идиоты. Но как тогда мог сам Хемингуэй, не знавший французской аристократии, оценить Пруста, не побывав в Ирландии — Джойса, не имея представления о России — Толстого и Тургенева?
После смерти автора критики смягчились. Бейкер назвал роман «элегией, красивой мечтой».
Многих журналистов интересовали не художественные достоинства романа, а содержащиеся в нем высказывания о военном деле. Хемингуэй подверг уничтожающей критике не только танкистов: «Кавалерия не разбирается ни в своем положении, ни в своих задачах, и часть ее, ровно столько, сколько для этого нужно, изгадит все дело, как гадила кавалерия во всех войнах, с тех самых пор, как ее посадили на коней». Французы: «Не было у них ни одного военного мыслителя со времен дю Пика. <…> Три школы военной мысли. Первая: дам-ка я им в морду. Вторая: спрячусь за эту штуковину, хоть она у меня и левого фланга не прикрывает. Третья: суну голову в песок, как страус, и понадеюсь на военную мощь Франции, а потом пущусь наутек». Англичане: «Не в состоянии прорвать даже мокрое полотенце». Писатели: «пристроились на службе в тылу и писали о боях, в которых ничего не смыслили». Журналисты: «увиливали от военной службы; были жулики, которые вопили, что ранены, когда их задевал рикошетом осколок железа, и носили нашивки за ранение, если попадали в автомобильную аварию; были пролазы, трусы, вруны, мародеры и карьеристы». Военачальники: «Почти все они и в самом деле смахивают на полководцев и состоят в „Ротари-клубе“, о котором ты и не слыхала. Члены этого клуба носят эмалированный жетон со своим именем, там штрафуют, если назовешь кого-нибудь по фамилии. Воевать им, правда, не приходилось. Никогда». Представитель генералитета: «некий политик в мундире, который за свою жизнь ни разу не был ранен и никого никогда не убил, разве что по телефону или на бумаге. Если хочешь, вообрази его нашим будущим президентом».
«Тайм» попросил прокомментировать, имел ли в виду Хемингуэй, говоря о «будущем президенте», Эйзенхауэра, и как он к нему относится. Ответ: «Хемингуэю нечего сказать о генерале Эйзенхауэре, кроме того, что он — чрезвычайно способный администратор и превосходный политический деятель. Хемингуэй полагает, что он проделал превосходную работу по организации высадки в Нормандии, если только это действительно делал он. Хемингуэй согласен уважать Эйзенхауэра, Беделла Смита (начштаба у Эйзенхауэра. — М. Ч.) и Джорджа Паттона. Но он отказывается уважать Монтгомери как человека и как военного, и пусть его лучше расстреляют, чем он станет его уважать. Хемингуэй восхищается генералом Омаром Брэдли и генералом Лоутоном Коллинзом [41] и любит армию США, но не может любить трусов и бездарей».
41
Омар Брэдли с 1944 года командовал 1-й армией и 12-й группой армий в Европе. Лоутон Коллинз командовал 7-м корпусом, сыгравшим ведущую роль в операции «Кобра».
За что он разругал всех этих людей? Он сказал ехидно, что «военачальники должны иметь хоть какой-нибудь боевой опыт». Эйзенхауэр боевого опыта в понимании Хемингуэя не имел — окончил военную академию Вест-Пойнт, в Первую мировую был направлен в лагерь для подготовки добровольцев, но на фронт не попал, потом занимал должности начальников штабов, командовал силами союзников в Северной Африке, Сицилии и Италии. «Штабной», короче говоря. Но Смит, которого Хемингуэй тоже изрядно приложил в романе, был фронтовиком — его за что? В 1950 году он стал директором ЦРУ, выросшего из УСС, организации, которой Хемингуэй мечтал служить, но его отвергли: может, за это? Британский фельдмаршал Монтгомери был главнокомандующим сухопутными войсками союзников в Европе; он хоть и окончил академию, но в Первую мировую сражался, начиная с комвзвода. Но англичан Хемингуэй не любил вообще, скопом. Разумеется, все военачальники небезгрешны, а в их «работе» — посылать на смерть других людей — можно при желании увидеть подлость. Окажись Хемингуэй в Советской армии, вероятно, нашел бы за что обругать и наших. Но, слава богу, этого не случилось и потому единственные, о ком в романе сказано доброе слово — русские: «Говорят, это наш будущий враг. Так что мне как солдату, может, придется с ними воевать. Но лично мне они очень нравятся, я не знаю народа благороднее, народа, который больше похож на нас».
Во время работы над романом Хемингуэй сказал Майзенеру: «Я думаю, что пишешь на самом деле только для двух человек: для себя, пытаясь достичь абсолютного совершенства, и для той, которую любишь, неважно, жива она или мертва». Но Адриана не оценила его труд. «Да, он написал роман в мою честь, думая обо мне, но мне не нравится книга и, думаю, ему тоже». Она и ее мать боялись светского скандала: чтобы оградить их, Хемингуэй запретил публикацию книги в Италии в течение двух лет. (Девицы бывают разные: сестра барона Франчетти заявила, что роман написан о ней. Автор отнесся к ее словам снисходительно — он, за редким исключением, с женщинами не воевал.) Но приехать в гости к автору дамы согласились. Они прибыли 28 октября, под предлогом посещения Джанфранко Иванчича, который обосновался в «Ла Вихии» еще летом, намереваясь писать книгу (Хемингуэй ввел его в круг своих богатых знакомых и помогал деньгами). Атмосфера в «Ла Вихии» переменилась: хозяин подстригся, помолодел, расцвел, отказался носить очки.
Адриана потом рассказывала Скрибнеру, что они с матерью «чудесно провели время», занимаясь «чудесными вещами» с «чудесными людьми». В мемуарах описывала идиллию, невинные развлечения. Вряд ли было так. Мужчина влюблен в девушку, рядом крутится жена — какая уж тут идиллия? По словам Эрреры, Хемингуэй понимал, что брак с Адрианой невозможен, но «на что-то смутно надеялся». Сама Адриана не без самодовольства описала случай за ужином: Мэри приставала к мужу, требуя танцевать с ней, тот швырнул ей в голову стакан, и лишь ее, Адрианы, благотворное присутствие спасло супругов от разрыва. Она также утверждала, что Мэри «доверяла» ей, видела, что она «хорошо влияет» на мужа, поощряла их общение. А шофер Лопес слышал, как Мэри просила гостью оставить ее мужа в покое: «Мисс Мэри нервничала, но сдерживалась». Мейерс: «Мэри обладала бесконечным терпением. Она говорила мужу: „Независимо оттого, что ты говоришь или делаешь — если только не убьешь меня — я останусь с тобой, пока не скажешь открыто, чтобы я уехала“. Мэри была готова вынести все, только бы остаться миссис Хемингуэй навсегда».
И все же Хемингуэй в присутствии Адрианы был очевидно счастлив. (Невозможно установить, поощряли ли девушка и ее мать его ухаживания, давали ли надежду на брак, но скорей всего да, иначе б он страдал.) Он практически не пил, сел на диету и вновь стал работать. Замысел трилогии «о море, земле и воздухе» конкретизировался: его первая часть, условно называемая «морским романом», в свою очередь, разделилась на три части: «Море в молодости» (The Sea When Young), «Вдали от моря» (The Sea When Absent) и «Море в жизни» (The Sea in Being). По его словам, над «Морем в молодости» он работал в 1946–1947 годах, и это дает основания предполагать, что имелся в виду будущий роман «Эдем». Теперь он писал (или редактировал) «Вдали от моря» — это, по-видимому, то, что мы знаем как первую и вторую части «Островов в океане»: повествование о жизни художника Хадсона, фрагменты из которого (о кошках, о сыновьях, о смерти детей) мы цитировали; начерно завершив эту вещь, взялся за «Море в жизни», из которого получится повесть «Старик и море». Работал с ясной головой и весьма продуктивно: его обычная норма, когда он был здоров, не превышала пятисот слов в день, а теперь он, больной, делал по тысяче. На Рождество приехали Патрик с женой Генриеттой и Грегори с невестой Джейн, бывшей моделью, — он женится на ней в апреле 1951-го, отец категорически не одобрит этого брака. Вообще с Грегори были сплошные проблемы: не проучившись в колледже и года, он увлекся теориями Рона Хаббарда (дианетика, сайентология), а в феврале 1951-го, когда Хаббарда «попросили» из Нью-Джерси, бросил учебу и последовал за гуру в Лос-Анджелес. Отец был очень расстроен.
Но когда писателю пишется, его настроение не может омрачить ничто, даже получение соперником (Фолкнером) Нобелевской премии. В первые зимние месяцы Хемингуэй заканчивал «Старика и море», написал также две милые сказки для журнала «Холидей», «Хороший лев» (The Good Lion) и «Честный бык» (The Faithful Bull): в первой лев никого не ест и летает на крыльях, собратья над ним смеются, и он улетает в Венецию, где живут его папа и мама; во второй бык-боец отказывается выполнять функции производителя, потому что влюблен в одну-единственную корову. Тексты появились в марте 1951 года с иллюстрациями Адрианы. (В апреле в журнале «Трю мэгэзин» был опубликован рассказ совсем в другом духе «Выстрел» (The Shot), но о нем позднее.)
6 февраля Адриана и ее мать улетели в Нью-Йорк (накануне — роскошный ужин, 200 гостей, оркестр, хозяин дома во фраке). А вскоре в европейской прессе появились намеки на то, что Адриана — любовница Хемингуэя. Дамы испугались. Адриана за глаза стала говорить о писателе как о «человеке, который облил меня грязью». Но отношения не были разорваны. Он слал ей трогательные письма: «Некоторые будут думать все, что угодно, но только ты и я знаем правду и с ней умрем. Может, мне не нужно было тебя встречать. Может, так было бы лучше для тебя. <…> Знай, дочка, что все было бы так же, если бы я даже не написал книгу о Венеции. Люди все равно бы заметили, что мы всегда вдвоем, что мы счастливы вдвоем и что мы никогда не говорим о серьезных вещах. Люди всегда завидуют чужому счастью. И кроме того, они все равно бы заметили, что мы работаем вместе, что работаем мы всерьез и работаем хорошо. Люди всегда завидуют тем, кто работает серьезно и хорошо. Запомни, дочка, что самым лучшим оружием против лжи является правда. Не стоит бороться против сплетен. Они как туман, подует свежий ветер и унесет его, а солнце высушит…» В Гаване остался Джанфранко Иванчич: к делу он не прибился, книгу не написал, хемингуэевская свита отчаянно к нему ревновала, обвиняя во всевозможных грехах, включая воровство еды из холодильника. Но Хемингуэй продолжал помогать юноше, на которого обратилась любовь к его сестре.