Хендлер, или Белоснежка по-русски
Шрифт:
— С хендлершой и псом? — уточнил небрежным тоном.
— Нет, Анастасия осталась с Фиксом на квартире. Я устала от старых стен, да и отец должен позвонить, а компьютер дома…
«Анастасия… Уже не „Настенька“», — хмыкнул про себя Кирилл. Значит, мать наигралась, или что-то случилось. Наверняка, между ними пробежал Фикс: мать его не контролирует и поэтому ревнует к сопернице, а потеря контроля для Маргариты Павловны равнялась забвению.
Убедился, что мать доехала до дома и, если вдруг вздумает вернуться, то это займёт не один час. Позвонил и сослался на срочный вызов на объект:
— Я постараюсь вернуться как можно скорее… Да, мам, обязательно это делать в выходные. Мы же не государственная организация…
В цветочном магазине рассеянно осмотрел витрину, отмёл предложение менеджера посоветовать что-то сообразно характеру счастливицы и выбрал самостоятельно букет из белых и красных роз, это показалось остроумным — в соцсети подруги или знакомые Насти шутливо называли её Белоснежкой. То ли относительно фамилии возникло это прозвище, то ли по другой, неизвестной ему причине.
Подъезжая к дому, позвонил — девушка трубку не взяла. Посидел, подождал — набрал номер второй раз. И снова равнодушные длинные гудки вызвали досаду: она не хочет его видеть, а ссориться он не хотел. Заставил себя — поднялся с букетом к квартиру, но и на трель дверного звонка сначала ответила тишина. Только подумал о том, что, возможно, Настя выгуливает Фикса, как за дверью приглушённо тявкнули — значит, собака была дома, а…
«Трус!» — сказал сам себе, достал ключи, нашёл нужный и открыл дверь. Фикс зарычал было на него, но, узнав, развернулся и отправился в соседнюю комнату. Даже не изъявил желания пожевать туфли хозяина или поиграть с ним. Кирилл заглянул во все комнаты по очереди — везде царила тишина, и лишь толкнув дверь в бывшую некогда своей спальню, у двери которой разлёгся Фикс, понял, почему ему не отвечали. Девушка крепко спала, одетая и натянув на себя покрывало до подбородка.
Фикс из любопытства всё же зашёл и сел, наблюдая за действиями хозяина. Тот положил букет на кровать рядом с девушкой и почесал затылок — будить не решился, бегло осмотрел комнату и пошёл на выход.
Кирилл посидел некоторое время на диване в гостиной, покопался в телефоне, но флюиды его присутствия, очевидно, спящая не чувствовала. «Ну и отлично!» — решил он. Оставит записку со словами: «Привет. Ты спала, не стал будить. Хотел сказать спасибо за заботу. Выступление доставило удовольствие. Кирилл». Стоило дописать «Позвони, когда сможешь», но он отказался от провокационной идеи.
Похлопал себя по карманам — ручка и блокнот остались в машине. Тогда обошёл все комнаты, кроме той, в которой спала Настя, и везде — ни огрызка карандаша, ни клочка бумаги. Когда жили здесь со Свиридовым, по всей квартире валялись канцелярские принадлежности, ибо в любую минуту могло настигнуть вдохновение — быстро записывали все идеи, слова и ноты, какие приходили в голову. Своих песен набралось на целый альбом, который так и не вышел.
Рядом с Настей, на прикроватной тумбочке лежала тетрадь с заложенной в неё ручкой. Обрадовавшись находке и начиная отчасти волноваться — хоть бы не проснулась! — как вор, раскрыл тетрадку и… Понял, что это дневник.
Стоило бы вернуть личную вещь на место, подождать или написать смску (Как поздно сообразил!), но всего несколько строк, выхваченных глазом, заставили сглотнуть ком из неловкости и смущения: перед сном Настя выговорилась незримому собеседнику.
Вдруг, словно наконец почувствовав его, она вздохнула во сне, и Кирилл невольно сделал шаг назад. Осознал, что до сих пор держит в руках чужие переживания, положил дневник на прежнее место и попятился. Да, он отправит смску и поедет домой, наверное… или, всё же, в бар, чтобы напиться, не взирая на число, чётное или нечётное…
— Трус! — вдруг сказал кто-то рядом, когда он тянул ручку входной двери, открывая её.
Вздрогнув, Кирилл обернулся — на него, наклоняя голову налево и направо, смотрел оценивающе Фикс. Разумеется, собака не говорила, или он сошёл с ума.
— Что? — машинально обратился к псу. Тот завилял хвостом. И Карамзин понял: сам себя обозвал, вслух. Кто он, как не трус? Прочитанные строки всколыхнули слишком застарелую обиду и страх. Там, в селе у отца Насти, он выкричал, кажется, всё нутро, все проблемы, кроме одной — страха полюбить снова и быть отвергнутым, брошенным, проданным, или полюбить не ту и связать с нею если не всю оставшуюся жизнь, то годы.
Сделал несколько глубоких вздохов, пока не закружилась голова. Постоял, запрокинув голову и заставил себя вернуться в бывшую своей спальню. Осторожно взял тетрадь, поманил за собой заинтересованного Фикса и уселся в гостиной, не задумываясь о последствиях кражи — теперь, даже если его поймают с поличным, он знал, что ответить.
Настя была им отвергнута, как и он когда-то другой. И писала в дневнике Белоснежка почти то же самое, что и он думал в отношении Леры, когда она вдруг назвала их отношения просто дружбой, и ведь была права: он ни разу не сказал и не написал ей, что любит.
Чувствовал сейчас, что нужно пережить всё снова — и очиститься, сбросить с души камень, который он тащил на себе четвёртый год.
Открыл на той же странице, где была заложена ручка.
'Мой мир уже не станет прежним. Но, увы, и я не стану, как в кино, внезапно красивее, умнее и привлекательнее, чтобы изменить данность — мы никогда не будем вместе. Я — та, что есть, и никакая другая. Ради меня меняться тоже никто не захочет. Поэтому ты никогда не узнаешь, как глупо я отказалась от тебя, хотя можно было побороться, создать видимость нужности. Но я струсила. Просто струсила. И прощения просить не у кого — разве что у себя… Проклятая гордость!.. И даже если бы я её поборола, ты бы начал меня презирать за её отсутствие — замкнутый круг…
Напьюсь снотворного и буду спать. Во сне легче, нет той боли. И, надеюсь, ты мне не приснишься, как вчера. Забыть всё! Пожалуйста, только не снись…'
Капля шлёпнулась рядом с размытым словом, и чернила жадно вобрали влагу, размывая три буквы — Кирилл испуганно закрыл тетрадь, как будто по очередному испорченному слову хозяйка тетради узнаёт всё.
Предательски щипала глаза жидкая соль, потёк нос и перехватило дыхание. И всё же стало легче, хотя мужчины не плачут. Так всегда говорили родители, с самого детства, и он не плакал, почти ни разу. Лишь на прошлой неделе самогон развязал язык и ласковое, поощрительное: «Давай, сынок, не молчи!» — он рыдал, будто последняя баба, жалуясь на нелюбовь родителей, ревность к старшему брату и идиотское детское желание услышать одно — как его родители любят и верят в него.