Хент
Шрифт:
— Глаз не сомкнет, все думает, что возвратился сын ее — мой муж.
— Где же он? — полюбопытствовал Вардан.
— Отправился в Баязет драться. В нашей деревне не найдется ни одного мужчины, все там. Я тоже всего два дня как вернулась, ходила за добычей.
— Много привезла?
— Немало. Надо быть довольным тем, что бог посылает.
«Свободная дочь свободного народа! — подумал Вардан. — Сколько жизни, сколько простоты в тебе! Чем ты виновата, что тебя научили смотреть на награбленное как на справедливо добытое! Если б ты воспитывалась в других условиях, то при твоих богатых возможностях была бы украшением человечества».
Вардан вернулся к эфенди и, осмотрев его, увидел, что тело было теплым. Дыхание стало правильнее, только по временам эфенди испускал глухие стоны, курдианка снова настаивала на том, чтобы осмотреть больного; Вардан уступил. Он знал, что курды сведущи в хирургии, так как для них раны и кровь — явление обыкновенное.
— Опасности нет, — сказала курдианка, окончив свой осмотр, — раны не очень глубокие, но в костях перелом, видно он свалился…
Вардан ничего не ответил.
— Теперь нужно приготовить что-нибудь для вас поесть, — продолжала хозяйка.
Вардан весь день ничего не ел. Бывают минуты, когда человек и чувствует голод, но не может есть. Он находился в таком состоянии: горе и сердечная боль насытили его.
— Не надо ничего готовить, — ответил он, — дайте мне кусочек хлеба и сыру.
Скромная просьба Вардана огорчила гостеприимную хозяйку, собиравшуюся приготовить что-нибудь горячее.
— Не жалейте нас! Мы теперь не так бедны, как раньше.
— Да, Баязет обогатил вас…
— Не только Баязет — у нас была и здесь обильная жатва. В прошлом году весь наш скот погиб от эпидемии, но зато бог нам дал теперь вдвойне; армяне здешнего края переселились, оставив большую часть своего добра курдам.
— Куда они ушли?
— Не знаю. Все произошло так внезапно и быстро, что у них не было времени унести все с собою, они спешили бежать, спасаясь от турецкого оружия.
— Спаслись?
— Многих из оставшихся перебили.
Страшная действительность постепенно прояснилась. Было очевидно, что совершилось всеобщее бегство армян из этого края; но куда и в какую страну, этого никто точно не знал.
Вардана мучили жестокие думы. Он забыл совершенно о голоде и не замечал красивой курдианки, которая разводила в печи огонь, чтобы приготовить яичницу.
В другое время, в хорошем расположении духа, любой юноша не мог не залюбоваться стройной фигурой прекрасной женщины, которая даже в своей грубой красной рубахе была прелестной. Вскочив с постели, она не успела закрыть лицо — только черные густые косы венком обвивали ее красивую головку.
XXXVI
Было за полночь. В лачужке курда светился еще огонек. Патриархальная семья вся размещалась в одной комнате: храпела на своей постели старуха; рядом с нею валялись дети, изредка бормоча и смеясь сквозь сон. Возле них поместилась их мать. Наивная и свободная дочь гор считала совершенно естественным ложиться в постель при чужом человеке. В комнате было жарко, и спавшая откинула наполовину свое одеяло, приоткрыв белую, как мрамор, грудь, на которую падала густая черная коса. Молодая женщина спала спокойно, подобно невинной овечке.
«Такою же нагою была и наша праматерь, — думал Вардан, — она прикрыла свою наготу, лишь только постигла значение греха. Этот народ не знает еще, что такое грех, а потому не имеет понятия и о том, что на нашем цивилизованном языке зовется стыдом, скромностью и приличием. Вот народ, сохранившийся в своей первобытной простоте, народ, из которого можно создать нечто прекрасное. Дикие отпрыски, привитые к более культурному растению, дают прекрасные плоды… Как было бы хорошо, если бы это живое и здоровое племя слилось с армянами!»
Все спало кругом. Долго сидел Вардан в одном положении, и в голове его бродили бессвязные мысли. Порою перед ним вставала печальная картина трагического бегства алашкертцев. Народ этот в течение многих веков истощился, обеднел и большею частью погиб благодаря этим безумным, бесцельным переселениям, до сих пор еще не опомнился — и вот еще новое переселение! Вполне естественно: дерево, не имеющее прочных корней в родной почве, не может противостоять бушующим стихиям, свирепый ураган вырывает его с корнем и бросает в гибельную пропасть.
Потом воображение рисовало ему энергичный образ Салмана, ему казалось, что он слышит его воодушевленные речи: он говорил без умолку, приятно и плавно и, хотя иной раз и высказывал незрелые мысли, но все речи его дышали глубокой верой и страстностью. Вспоминал Вардан и Мелик-Мансура, этого искателя приключений, который всегда находил особенное удовольствие в бурных и опасных предприятиях. А вот образ старика Хачо, этого благородного патриарха, любящего свой народ, о котором он в пределах своей власти заботился так, что готов был на всякие жертвы, лишь бы ни один бедняк не проливал слез. Вспомнил он и сыновей его, из которых иные под игом рабства потеряли чувство собственного достоинства и понятие о свободе, а другие протестовали против беззаконий и насилия. В этих воспоминаниях его мысли кружились и перескакивали с предмета на предмет и приводили его к Лала.
Вдруг внимание Вардана привлек эфенди, дыхание которого замедлилось. Руки его беспрестанно двигались, а стиснутые губы по временам шептали неясные слова, прерываемые глухими стонами. Он был в горячечном бреду. Вардан слушал его, но ничего не понимал. Видно было, что больного терзали жестокие душевные муки. Это состояние продолжалось недолго; эфенди начал постепенно приходить в себя и успокаиваться. Он приподнял голову, привстал, сел на постели, открыл глаза и, бросив дикий взор вокруг, снова склонил голову на подушку, закрыв глаза.
— Ах, если б нашелся здесь хоть один армянин! — послышался его глухой голос.
— Он здесь, — ответил Вардан, приближаясь.
— Дай мне руку.
Вардан отступил с отвращением.
— Где я? Кто привел меня сюда? Зачем так скоро освободили из ада?.. Там было хорошо, очень хорошо… Меня поглощали огненные волны раскаленного океана, и тысячеголовые чудовища давили, душили меня в своих холодных объятиях. Вижу их как сейчас: вот они там, в далеком пламени, извиваются и громоздятся друг на друга. Как приятно преступнику мучиться и страдать в когтях таких чудовищ! Терзаться — не сметь роптать и считать себя достойным более жестоких страданий!..