Хевен
Шрифт:
Я любила Тома – с его рыжими волосами, доставшимися ему от Сары, живыми зелеными глазами, также унаследованными от матери. В нем мне ничто не напоминало папу, разве рост – с возрастом Том стал очень высоким.
Услышав накануне своего десятилетия рассказ бабушки о своей настоящей матери, я твердо решила, что мое отношение к Тому останется, с Божьей помощью, неизменным. Как он верил, так пусть и продолжает верить, Что Хевен Ли Кастил – его единокровная сестра, и никак не иначе. Мне хотелось сохранить то, что делало нас почти единым целым. Мы и думали с ним похоже, так как спали в одной колыбели и, будучи сосунками, молча общались друг с другом. Так что наши особые отношения имели для нас обоих большое значение.
В Саре было шесть футов роста без обуви. Этакая амазонка, весьма подходящая для высокого и сильного мужчины, каким был отец. Сара не знала, что значит чувствовать себя плохо. По словам бабушки (Том иногда называл ее в шутку «устами мудрости»), после рождения первенца грудь Сары приобрела зрелые очертания, но и в четырнадцать лет она выглядела вполне взрослой женщиной.
– О, даже после родов, – рассказывала бабушка, – Сара скоро начала вскакивать, доделывать неоконченную работу, будто не она только что пережила тот самый большой кошмар, который нам, женщинам, приходится безропотно выносить в этой жизни. Что ты, Сара могла одновременно и ребенка грудью кормить, и готовить еду. Я думаю, она притянула к себе папу как раз своим крепким здоровьем. Вряд ли он обожал тип красоты, как у Сары, но, по крайней мере, она не была похожа на такую, что умрет при родах и снова оставит его горевать.
Через год после Тома появилась Фанни с черными-пречерными волосами и синими глазами, ставшими черными еще на первом году ее жизни. Смуглая, она была похожа на индианку.
Через четыре года после сестры родился Кейт, которого назвали в честь давно умершего отца Сары.
У Кейта были голубые глаза, чудесные бледно-золотистые волосы, и полюбила я его с колыбели, особенно когда выяснилось, что это очень спокойный, никому не доставлявший хлопот мальчик. Он не плакал, не кричал, ничего не требовал (в отличие от Фанни, которая так и осталась вечно всем недовольной). Потом вдруг голубые глаза Кейта стали цвета топаза, кожа приобрела персиково-кремовый оттенок, какой, по утверждению многих, был в свое время у меня. Хотя сама я этого не знала, потому что не часто заглядывала в наше потрескавшееся и мутное зеркало.
Кейт рос на редкость милым мальчиком, его так тянуло к красоте, что, когда через год после него родился еще один ребенок, он мог буквально часами сидеть и смотреть на свою крохотную новорожденную сестренку – хорошенькую как куколка. Сара позволила мне дать имя девочке, и она стала называться Джейн – потому что примерно в это время я увидела на обложке журнала какую-то Джейн, красивую до невозможности.
У младшей сестрички, к несчастью, хворавшей с самого рождения, были нежные золотисто-рыжие волосы бледного оттенка, большущие глазищи зеленовато-голубого цвета, длинные темные загнутые ресницы, которыми она недовольно хлопала, лежа в кроватке и не сводя глаз с Кейта. Иногда Кейт протягивал руку к колыбели, чтобы покачать ее, и Джейн сразу улыбалась, да такой сладкой и обезоруживающей улыбкой, что все можно было отдать, только бы еще раз увидеть эту улыбку.
Джейн сразу стала главным лицом в семье. Заставить улыбаться было приятной обязанностью для всех нас. Особенно большую радость я испытывала, если мне удавалось прекратить ее плач (а плакала Джейн от болей, на которые не умела пожаловаться) и вызвать улыбку на ее ангельском личике. Но даже здесь, как везде и во всем, что мне нравилось, встревала Фанни, испортив мне удовольствие.
– Дай ее мне! – визгливо требовала Фанни, подбежав на своих длинных костлявых ножонках, и, стукнув меня, спешила в безопасный угол нашего грязного двора. – Это наша Джейн, а не твоя! И не Тома! И не Кейта! Наша! Все здесь наше, а не только твое, Хевен Ли Кастил!
И Джейн незаметно превратилась в «нашу Джейн», а потом все забыли, что когда-то
Я понимала в именах и знала, что они могут сделать.
Мое собственное имя было одновременно и благословением, и проклятием. Я пыталась заставить себя поверить, что такое возвышенное имя – все-таки благословение. Ну, кого еще во всем огромном мире зовут Хевен Ли? «Никого, никого» – нашептывала синяя птица счастья, поселившаяся в моей голове. Она напевала мне перед сном и обещала, что все в конечном итоге обернется прекрасно, просто прекрасно… К несчастью, в моей голове давно гнездилась и черная ворона, а она каркала, что такое имя – это искушение судьбы и счастья не принесет.
Был еще отец.
В тайниках моей души иногда возникало сильное, не сравнимое ни с каким другим, желание любить своего одинокого отца, который часто сидел, глядя в никуда, и казался человеком, обманутым жизнью. У него были иссиня-черные волосы, унаследованные от настоящего индейского предка – укравшего белую девушку и сделавшего ее своей женой. Глаза – такие же черные, как волосы, а кожа сохраняла бронзовый оттенок зимой и летом. Щетина на смуглом лице отца не выделялась так, как у других мужчин с темными волосами. У него были удивительно широкие плечи. И смотреть, как играют на теле отца мышцы – крупные, сильные, когда он рубит дрова во дворе, – было одно удовольствие! Даже Сара, занимаясь поблизости стиркой, поднимала голову от таза и смотрела на него с любовью и желанием. А меня занимал вопрос, почему отец внешне равнодушен к тому, любит ли его Сара или нет, и к тому, что она плачет и ругается, когда он приходит домой под утро.
Иногда, став свидетелем его меланхоличного, задумчивого настроения, я начинала сомневаться в правильности своих оценок. Как-то весной, мне было тогда тринадцать и я уже знала о своей настоящей матери, я стояла в комнате, скрытая темнотой, и рассматривала отца, ссутулившегося в кресле и глядящего в бесконечность, словно мечтающего о чем-то. Помню, мне очень хотелось дотронуться до его щеки – узнать, колючая ли она, я ведь никогда не касалась его лица. А что будет, если я осмелюсь? Ударит меня, закричит, обругает? Несомненно, что-то в этом роде. И все же во мне сидело неутолимое желание проявить свою к нему любовь и быть любимой. Это желание доставляло мне боль, дожидаясь искры, чтобы вспыхнуть пламенем любви и почитания.
Если бы только отец взглянул на меня и жестом или словом дал понять, что любит меня хотя бы чуть-чуть!
Но он так и не взглянул, не заговорил и вообще вел себя так, будто меня там и не было.
Но когда Фанни взлетела вверх по расшатанным ступенькам терраски и бросилась к нему на колени, громко крича, как она рада видеть его, отец поцеловал ее. У меня сердце заныло, когда я видела, как он прижимает ее к себе и гладит ее длинные, блестящие черные волосы.
– Фанни, девочка, как ты тут без меня?
– Скучала, папа! Не люблю, когда тебя нет дома. Здесь так плохо без тебя! Пожалуйста, побудь дома, не уходи!
– Моя сладкая, – тихо произнес он, – это так приятно, когда по тебе скучают. Может, поэтому я и отсутствую иногда.
О, какую же муку доставлял мне отец, когда гладил Фанни по голове, а меня не замечал. Но еще сильнее, чем от ударов и грубых слов, оказывалась боль, от его вынужденных взглядов или ответов мне. Раз я нарочно вышла из тени на свет, прижимая к себе огромную корзину с бельем, которое только что сняла с веревок и сложила. На моем пути с ухмылкой появилась Фанни. Отец даже взглядом не показал, что он знает, как много я работаю, только уголок губы дрогнул. Я прошла мимо, не сказав ни слова, будто мы не виделись всего несколько минут, а не две недели. Мне было так же неприятно не замечать его, как и испытывать подобное на себе.