Хирург
Шрифт:
— От наркоза милую. Жить будешь!
Приехал Филипп.
Мишкин. Навестить товарища надо, Филя?
— Что делать. Официальная обязанность товарища требует сочувствия и проявления сожалительных тенденций.
— Хорошо говоришь. Документ какой читал?
— А я, милый, и без документов в любом стиле говорить могу. А тебя, дурака, удивить и вовсе легко.
— Ну давай, давай, Филек, удивляй.
— Ну пойдем к брату во страданиях. Где он лежит-то?
— Где. Вестимо, в кабинете моем. Знаешь, ему, оказывается, перед операцией, по блату, дали лишнюю, усиленную дозу
— Ну напился человек. Зря ругал. Так бы и я пришел к тебе на какую-нибудь операцию. Да еще лежать в кабинете, одному. И телефон есть? Я «за».
— У нас так мало привилегий и льгот, вернее, их совсем нет, что мы их сами себе создаем. Упустить такой случай! — положить товарища в кабинет, не в рамках всеобщего уравнения, — не мог упустить. Даже, может быть, ему этого и не надо.
Вошли в кабинет.
— А-а! Сам товарищ Гусев! Приехал проявить? Правильно. Рад, что не могу отплатить тем же.
Филипп. Не радуйся — все будет. Время быть здоровым — время болеть. Бог поможет, и дождешься — отплатишь тем же.
Женя. Глядя на твою патологическую здоровость, — тьфу-тьфу, не сглазить, — не думаю, что смогу когда-нибудь тебе услуги подобного рода оказывать. Впрочем, ты тоже начал бегать «трусцой от инфаркта» — появилась надежда, что заболеешь.
Володя. Должен тебе сказать, Филл, что Мишкин тут балшой началник и потому пижонство разводит сверх меры всякой. Ну ужо погоди. Выпишусь, уйду из-под его начала, тогда ужо.
Филипп. А что и как? Я-то здоров. Он мне не страшен. Могу пока заняться.
Володя. И не скажешь. Тонко все делает. И пижонство хоть и грубое, но тонкое, с тонким пониманием своего места в этом мире.
Женя. Ну, все анекдоты вспомнили? Как заговорил сегодня. А еще вчера смеяться не мог. Говорил — отстань. Даже правду-матку в глаза не резал. Только покряхтывал.
Володя. И это было. Я тебе всю правду еще никогда не говорил.
Филипп. И не надо. В желании всегда говорить правду в глаза есть немалая доля презрения к людям.
Володя. Пошел, пошел нести. Я и тебе еще скажу.
Женя. Про то и речь.
Филипп. Пользуешься своим немощным состоянием и говоришь что угодно? Так, стало быть?
Володя. Это уж…
Женя. А все у него отчего — от хилости. А хилость отчего? — то бассейн, то йоговатая гимнастика, то лыжи — вот и стало здоровьечко слабым, хилость появилась. И у тебя от твоего тоже скоро будет. А все от безделья. От безделья и жажда чуда появляется.
Володя. Вот такое ничтожество. Понял, Филл?
Филипп. Ничего, мы рога ему обломаем. Еще посмотрим, кто хилее окажется. К тому же сам на лыжах ходит тоже.
Женя. Так я для удовольствия, а не для пользы тела. Для удовольствия-то все хорошо. Да как вам докажешь. Придешь на могилку, а похвалиться правотой уже и некому.
Филипп. Юмор, ребята… и впрямь больничный. Нашли место и время.
Женя. И это было. Это я ему тоже говорил, но на операции — он ведь не помнит, конечно.
Володя. Вот так он. И меня даже заразил. Но порядки, Филя, я тебе скажу… Мои условия — результат блата
Женя. Имя-то надо записать. Сидел такой шпион и подсматривал. Я думал, ему больно, а он работал, гад.
Володя. Отвлекает. Потом переодевание — дают робу. Потом обыск карманов, говорят, не забыл ли чего в своем цивильном платье.
Филипп. Ну прости им.
Володя. Слушай. Потом объявляют распорядок. Когда свидания, когда передачи, когда родственникам можно говорить со следователем, сиречь с врачом. Пройти сюда невозможно.
Женя. Мало увидел.
Володя. А это еще не все. Лекарство надо принять в присутствии сестры, чтоб не копил, а то еще отравишься. Ну это правило сестры пропускают, дают лекарства сразу на целый день, а их за это ругают врачи. Ножа при еде не дают — оружие потому что. Ну и так далее. А сегодня представление. Пришли к ним и просят кровь безвозмездно сдать. Бесплатно то есть. Донорам обычно платят за кровь. Крови в городе не хватает для больных. Никто давать не хочет. А ведь кому, как не им, кровь-то нужна? Нам, что ли? Врачам, а то им спасать нечем будет. Лечить ведь не умеют — им кровь живую подавай.
Женя. Вот и я говорю, что кровь нам очень нужна. А кто же, действительно, это понимает больше нас.
Володя. Во-во! Понял, пижон какой. И пошел сам сдал кровь. Эдак небрежно так говорит — подумаешь, двести грамм, я и пол-литра могу, ничего страшного.
Женя. Ты, как всегда, начал опять с апломбом говорить, про что не понимаешь. При чем здесь граммы? Конечно, не вредно. Здесь же проблема не в этом.
Володя. А еще пижонство — ходит сам на все ерундовые операции. Правда, у ребят работу не отнимает, им хватает, он и ассистирует им много — но зачем?! Посиди, подумай — он же думать не успевает. Скоро же так регресс начнется. Главные надзиратели здесь — это няньки. Но они и как судьи — несменяемы и неподвластны. Их нет, и тем пользуются. Но с ними все равно легче — за рублевочку вылижут, как корова теленка новоявленного.
Женя. Ну ладно. Устал тебя я слушать. Пойду функционировать, а вы продолжайте.
Володя. Без тебя на тебя время тратить Филл не будет. Он, как носитель информации, должен посвятить меня в события за больничной решеткой. Ну, так какие новости на воле?
Филипп. Вчера встретил Левчика…
Женя. Ну вот! Мне идти надо, а тут начинается самое интересное.
Мишкин только вышел из кабинета, как к нему подошел какой-то пожилой человек:
— Товарищ заведующий?
— Да.
— Моя жена, Афанасьева, из пятой палаты. Что вы мне сказать о ее здоровье можете?
— Мы ее обследовали досконально. Смотрел ее терапевт, невропатолог — ничего особенного не нашли.
— Но боли бывают.
— Человек уже и после тридцати полностью здоров не бывает. Но болезни, требующей больничного лечения, нет. Мы ее выпишем.
— А я считаю, что с ней плохо.
— Ну что можно сделать? Мы не нашли ничего. И анализы нормальные, и консультанты не нашли ничего. Мы ее выписываем. И так она без нужды пролежала около трех недель. Все обследование длилось — и ни для чего. А у нас очередь на место людям, которым нужна операция.