Хирургическое вмешательство
Шрифт:
…Даниль усмехнулся: «Три».
Все же больше всего ему хотелось узнать, сколько у Ящера экспонатов.
Птица переступила мощными когтистыми лапами, забила крыльями и снялась с жерди. В тесной комнате летать было неловко, и она почти упала вниз; впилась когтями в подоконник, глянула на хозяина нептичьим сапфировым оком.
– Это…
– Это? Ястреб аэродромный, галок гонять выучен, - флегматично сообщил Лаунхоффер, затягиваясь. Потом он раздавил окурок в пепельнице и резким движением – жрец вздрогнул – вытянул руку в сторону.
Ястреб послушно расправил крылья.
Жрец напряженно следил
Жрец понял это; его лицо вновь приняло деловое, сдержанно-почтительное выражение. В Охотнике им было отказано, но не отказано в помощи; теперь гость ждал разъяснений.
Лаунхоффер, как водится, обманул ожидания и инструкций не дал. Расстроился по этому поводу не жрец, а Даниль, который успел весь превратиться в любопытство. Жрецу же, так и светившемуся от сознания серьезной удачи, Ящер сказал, что с данной полифункциональной системой никаких коммуникативных проблем у них не возникнет, и, в сущности, система должна гораздо лучше них понимать, какие следует предпринимать действия. Для нее данная операция будет только предварительным тестированием, о чем уважаемым иерархам лучше всечасно помнить: профессор Лаунхоффер, Эрик Юрьевич, гарантий им не дает.
Последнее иерарха отнюдь не смутило. Кажется, он готов был полностью довериться даже альфа-версиям программ, вышедших из рук профессора.
Когда жрец, раскланявшись и наблагодарившись, уходил, Даниль посмотрел на часы. Как он и думал, Ящер уложился в тридцать минут ровно.
Аспирантов он терзал до одиннадцати вечера. За окнами уже стояла глубокая тьма, освещение в лаборатории было неяркое, и Даниль засыпал на стуле. Даже шевеление по углам, в которых, несомненно, прятались прочие экспонаты зверинца, уже не привлекало его внимания. Аннаэр сидела тихо, перестав вскидываться в ответ на каждый мимолетный взгляд Эрика Юрьевича, говорила мало и только по делу. Лицо ее казалось серым, но не того оттенка, какого бывают лица людей, больных от усталости, а точно изваянное из странной полупрозрачной глины или неблестящего хрусталя.
Отпустив их и назначив время следующей встречи, Ящер выключил в лаборатории верхний свет и остался работать – так, как любил: в полной темноте, нарушаемой только голубоватым свечением его монитора. Котел он тоже дезактивировал, из чего Сергиевский заключил, что руководитель пишет что-то теоретическое. Не исключено, что Лаунхоффер вовсе не собирался спать и завтра намерен был явиться на лекции прямо отсюда. На его работоспособность одна бессонная ночь никак не влияла, а порой даже влияла положительно – если в ночи Ящеру приходила дельная мысль, или он просто оставался доволен своей работой.
Выйдя в коридор, Даниль старательно, на несколько сторон, потянулся, помотал головой и от сознания наступившей, наконец, свободы ощутил себя значительно свежее, чем полчаса назад. Аннаэр положила в сумку мобильник и вздохнула.
– Ань, - сказал Даниль участливо и без нажима, - давай я с тобой погуляю.
Она посмотрела на него с благодарностью.
– Спасибо.
У Мрачной Девочки была проблема с матерью, и Даниль об этом знал. Ничего особенного: просто Елена Максимовна Эрдманн лелеяла дочь как зеницу ока и всякий раз обмирала от ужаса, когда та поздно возвращалась от научного руководителя. Мать умоляла Аню звонить и сообщать, что она освободилась и скоро придет. Аннаэр звонила. Через совмещение точек она могла попасть домой через секунду после звонка, но не хотела пугать мать; езды же от института до дома было минут сорок как минимум. Эти сорок минут Аннаэр приходилось либо действительно коротать в метро, либо усталой и голодной болтаться по улицам. У Мрачной Девочки не было сестер и братьев, от неведомого отца осталось лишь отчество, матери перевалило уже за шестьдесят, и Аннаэр очень боялась за нее, единственную ее родню.
Даниль снова шел по тротуару рядом с нею, но Аннаэр измученная и благодарная его не раздражала. Даже нравилось, что с ней не нужно разговаривать. Горели фонари, размытые во влажной осенней тьме, лужи золотились призрачной рябью; в переулке было тихо и пусто, спали дома, здесь и там задернутые зеленой пленкой вечной реставрации, а в полусотне шагов впереди открывалась большая улица, со световой рекламой и вывесками, с ночными кафе, и Сергиевский думал легкую приятную мысль: как бы ему ухитриться, залучить в хорошее место строгую ученую девушку с нежным лицом.
– Дань, - тихо окликнула та, и аспирант улыбнулся:
– Что?
– Как ты думаешь, - Аня казалась беспомощной и несмелой, - как ты думаешь… зачем Эрику Юрьевичу… эти?
У Даниля опустились плечи. О чем – о чем, а о Ящере ему не хотелось ни думать, ни говорить.
– Понятия не имею.
– Он с ними разговаривает. Разработки одалживает, - беспокойно говорила Аннаэр; в глазах ее крупицами золота поблескивали отражения фонарей. – Помогает… ведь Эрик Юрьевич такой человек, он не любит, когда его от работы отрывают, а они ведь отрывают…
– Он же сказал, - нехотя напомнил Даниль. – У него эксперимент какой-то. Он на них системы тестирует.
– Да… - прошептала Аня задумчиво. – Он ничего не рассказывает…
Даниль помолчал. Ему хотелось курить – и не хотелось, потому что до злости напоминало Лаунхоффера, чтоб ему вместе с его зверинцем настал нагло копированный Великий Пес… хотя Ящер способен выгулять того Пса на поводке… увы.
– Аня, - отчаянно сказал Даниль. – Ну объясни мне, наконец, зачем тебе Лаунхоффер?
– То есть как – зачем? – голос ее стал жестче.
– Ты им одержима, - тоскливо сказал он, не глядя в ее сторону. – Ты… как сумасшедшая. А ему на тебя наплевать, он вообще отморозок и псих. Он же никогда никому в жизни добра не делал, а ты на него… прямо молишься. Уже сколько лет.
Он думал, что Аннаэр, услышав его мысли высказанными прямо, зашипит, даст злую отповедь или просто обидится и молча уйдет через точки, решив прекратить и то подобие приятельства, которое между ними было. Но дальше умалчивать и искать тонкие подходы было невозможно, казалось, лучше уж сказать ей гадость и оборвать все разом.