Хирургическое вмешательство
Шрифт:
– Ты это к чему? – спокойно сказал Ксе.
– Я щас тоже расскажу, как человек от обезьяны происходил, - пообещал Жень. – Сначала были рамапитеки, потом питекантропы, потом эти… неандертальцы. Ну и что, блин?
– А то, что понятие войны не сводится к боевым действиям. Если вдруг решат объявить войну с коррупцией, это тоже будет твоя сфера ответственности.
– Ну и что… блин, – раздраженно потребовал теперь уже Ксе.
– Пусть он скажет, - процедил Лья.
– Жень?
Тот резко выдохнул и сгорбился, уставившись на сплетенные
– Жень, - без нажима повторил Ксе.
– Ксе, - сказал тот несчастным голосом. – Ну… понимаешь, я, конечно, оружием любым владею, боевыми искусствами там… могу игрушечное оружие в настоящее превратить… много чего, короче, могу, особенно если служение принимаю… но это все фигня. Это не настоящее дело.
– А какое – настоящее? – Ксе чувствовал себя так, словно его накрыли периной – тяжело, душно и серо.
Жень облизнул пересохшие губы и тихо сказал:
– Даровать победу.
– Вне зависимости от исходной ситуации, - чеканно завершил Лья. – В разумных пределах, конечно. Ага! а вот и он.
Шаман вырулил к обочине и остановил машину. Ксе запоздало понял, где они: в нескольких шагах поднимались массивные, зеленые с оттенком бирюзы стены Белорусского вокзала. Милиции здесь действительно собралось много, с собаками и автоматами; Ксе пришло в голову, что, возможно, был звонок о готовящемся теракте, проверяют на взрывные устройства… Жень рядом с ним сжался в комок. Лья мог быть доволен, он все-таки выбил Ксе из равновесия. Шаман искренне не хотел думать о том, что кумирня бога войны пуста, что жрецам некому молиться о даровании победы, что силовым структурам приходится полагаться исключительно на физическое воздействие, и что кончиться это может очень плохо – но думал.
И еще думал о Жене, Матери Отваги, с болезненным недоумением пытаясь понять, кто и зачем принял то, жуткое решение, чего хотел этим добиться. Сказать Лье – и он бы, конечно, выяснил… но компетентный Лья был последним, к кому Ксе обратился бы с этим вопросом.
– Эй! – окликнул компетентный, - извините, что опоздали!
Ксе глянул в окно. К ним шел, ежась на холодном ветру, худой человек с совершенно белыми волосами. По серой куртке, которая сама по себе навевала мысли о Черкизовском рынке, змеились темно-алые узоры ручной вышивки.
Лья распахнул дверцу.
– Все в порядке, - сказал тот, садясь на переднее сиденье рядом со Льей. – Здравствуйте.
Голос был мелодичный и мягкий; новоприбывший повернулся на сиденье, и Ксе понял, что он вовсе не седой, а именно редчайшей масти платиновый блондин. Глаза в не по-мужски длинных, снежно-белых ресницах были ярко-голубыми – почти как у Женя.
Тут Ксе заметил, с каким видом таращится на беловолосого Жень, и встревожился: мальчишка точно пришельца увидел. Потом шаман сложил два и два и понял, что недалек от истины.
Лья усмехнулся.
– Простите, - сказал человек глуховато, - я не представился. Вообще-то я Ансэндар, но лучше просто Анса.
Выговор у него был неестественно правильный, точно у потомка белоэмигрантов, учившего язык у родителей. Сходство усиливала тонкая кость беловолосого и какая-то аристократическая сдержанность его движений и жестов. Лицо у Ансы было молодое, бледное и измученное; казалось, он знает за собой какую-то вину и все время ждет, что ему станут напоминать о ней.
Анса вежливо приподнял краешки губ.
– Извините, - сказал Ксе, не выдержав, - извините, но… вы – стфари?
6.
В буфете было людно и шумно. Даниль за время аспирантуры успел забыть расписание и явился аккурат в обеденный перерыв. Поняв это, он оставил мысль перекусить в родном учебном заведении и собрался уже отправиться в нормальный ресторанчик, но приметил за увитой зеленью аркой матерщинника Гену. Тот в гордом одиночестве восседал за одним из преподавательских столов.
Настоящее имя у Гены было такое, что после смены родной языковой матрицы на русскую он и сам не мог его правильно выговорить. Руководитель практики работал в МГИТТ по контракту. Лаунхоффер сказал сущую правду насчет международных конференций: среди национальных школ медицины тонкого тела только немецкая и русская всерьез занимались теорией. По части практики Гена не уступал самому Ящеру, но хотел большего. Москва показалась ему ближе Берлина.
Даниль направился за арку. Во-первых, он просто хотел пообедать, а во-вторых, Гена был крупный специалист по Т-моделированию, то есть созданию искусственных тонких тел. Не то чтобы Сергиевского днем и ночью мучил вопрос об адском зверинце, но порасспросить кого-то вроде Гены он при случае намеревался. Аннаэр расспрашивать не хотелось – по многим причинам.
Гена дружелюбно вскинул ладонь.
– Я тут еще сижу, если что, - сказал он, жуя. – У меня следующая пара пустая.
– Да я девушек не приглашал, если что, - отшутился Даниль.
– А жаль!
Даниль ушел и вернулся с полным подносом.
– Ну, - панибратски изрек Гена, - рассказывай, йопт.
Сергиевского всегда занимало, разыгрывает Гена рубаху-парня или и в самом деле таков. Он даже для первокурсников был «Гена» и «матерщинник».
– Я документы относил, - ответил Даниль, принимаясь за салат. – И стипендию получал. А так я тут и не бываю почти, только разве у Лаунхоффера в лабе.
– Чего Ящер рассказывает? – непринужденно поинтересовался Гена.
Даниль не сразу понял, что услыхал кличку вместо имени, а поняв, несколько съежился.
– Ладно тебе, а то он не знает, как его называют! – захохотал Гена. – Его как-то на экзамене один страдалец Ящером Юрьевичем в глаза назвал. Оговорился со страху.
Даниль поперхнулся и вытаращился:
– Ящер съел его печень?
– Да ну! – Гена сверкнул зубами, и его подвижное лицо сложилось в знакомую надменно-насмешливую гримасу. – «И какой же я, - говорит, - по-вашему, ящер? диплодок или велоцераптор?»