Шрифт:
Писатель щедрый и радостный…
Виктор Драгунский был талантлив вглубь и вширь. Если представить себе, сколько он успел сделать за короткий срок – всего пятьдесят восемь лет отмерила ему судьба, – то кажется, что он прожил несколько жизней. В одной жизни он был шорником, лодочником, токарем, в другой – цирковым клоуном, актёром кино и театра, руководителем замечательного маленького сатирического театра «Синяя птичка», в третьей – одним из лучших детских писателей и превосходным, нежным и добрым писателем для взрослых.
Конечно, всё это так и не так. Драгунский прожил одну, на редкость многообразную, насыщенную, напряжённую и цельную жизнь. Ему выпала редкая
Он был блестящим устным рассказчиком, интересно, по-своему «читал» людей, открывая в них порой такое, чего не видели те, кто стоял к ним ближе. Он не боялся распахнуться новому человеку, ощутив в нём родную кровь, и не боялся разрыва, если обнаруживал низость.
Но куда легче ему было любить, жалеть, снисходить и прощать, нежели ненавидеть и ссориться. И всё же щедрый и радостный, как праздник, Драгунский не был примиренцем. В его рассказах, собранных в этой книге, нежное и светлое чувство всегда одерживает верх над плоской и тяжеловесной житейщиной.
Нереальное сияние светлячка, похожего на звёздочку, которая горит где-то в непостижимой дали и вместе с тем лежит здесь, на ладони, – это сияние оказывается стократ дороже такой ценной вещи, как новенький игрушечный самосвал. Почему светлячок лучше? Потому что он живой! И светится… И это не прихоть мальчишки, заждавшегося в тёмном дворе своей мамы. Это победа над трезвым расчётом приятеля, для которого жизнь есть свод правил арифметики: за самосвал он даёт одну марку Гватемалы, две – Барбадоса и лопнувший плавательный круг в придачу.
Мальчик не хочет смириться с тем, что в мире существует обман. Когда Марья Петровна обещает принести ему в подарок настоящую будённовскую саблю, он верит ей, хотя она обманывает его не в первый раз. И он, прибежав из школы, обшаривает всю комнату, хотя и понимает, что сабли нет, не было и быть не могло.
«Мама сказала:
– Может быть, она ещё придёт?
Но я сказал:
– Нет, мама, она не придёт. Я так и знал.
Мама сказала:
– Зачем же ты под раскладушку-то лазил?..
Я объяснил ей:
– Я подумал: а вдруг она была? Понимаешь? Вдруг. На этот раз».
И когда великовозрастный мошенник просит велосипед на пять минут, а потом исчезает навсегда, мальчику и в голову не приходит, что его надули, разжалобив рассказом о больной бабушке, за лекарством для которой надо срочно слетать в аптеку. Надули, убедив своим благородством. «Да как же это я пущу двух таких пацанят на Садовую? А? Да ещё на велосипеде? Вы что? Да вы знаете, какое там движение?» Мальчик не оставляет в своей душе места для придирчивых сомнений и проверок. Ребята бредут домой по тёмным дворам, а Ванька (он постарше, пятиклассник, не раз, наверное, обжигался уже в жизни) хмуро бормочет, что не вернётся, мол, никогда этот тип с его бабушкой и велосипед тоже не вернётся. Тут-то Дениску пронзает ужасная мысль: «Ведь на Садовой такое движение…»
А в цирке, в скрещении прожекторов, в нежном позванивании колокольчиков, явится мальчику девочка на шаре, явится и исчезнет, уедет в дальнюю даль, в самый конец географической карты, и останется первым предупреждением о любви, разлуке и печали. И разбудит в его отце воспоминание – мальчик поймёт это, вглядевшись в серьёзное и грустное лицо идущего рядом с ним взрослого человека.
Не приемлющий людей, опутанных цепями расчётов и приобретательства, Драгунский и для них оставляет отдушину понимания. Быть может, повзрослевший читатель «Денискиных рассказов» почувствует, какое невесёлое, в сущности, житьё у одинокой Марьи Петровны.
В противовес бесконечному миру Денискиных увлечений, предпочтений и привязанностей (рассказы «Что я люблю…», «…И чего не люблю!») Мишка заявляет, что он любит «ещё больше разных разностей», и вываливает алчный перечень сочных, пухлых и вкусных съедобных вещей. Но маленький человек не может быть только обжорой, в нём, несмотря ни на что, живёт нежная человеческая суть, и поэтому в конце концов Мишка смущённо признаётся, что ещё любит котят… и бабушку…
Собранные в этой книге «Денискины рассказы» выросли из его безмерной любви к сыну, из жадного внимания к раскрывшемуся перед ним миру детства. Это вовсе не означает, что Драгунский цеплялся за факты и был лишён дара сочинительства. Он был превосходный выдумщик, и мне не раз приходилось быть свидетелем, как блистательно работала его фантазия. Беглый штрих человеческого поведения, шутка, смешной поворот, неловкость, что-то милое и трогательное – и вот уже заработало воображение художника. Он словно бы смакует эту малость, жонглирует ею, меняет её форму, наращивает из воздуха, будто фокусник. Воспоминания, ассоциации, вспышки озарений – и вот из ничего возникло нечто, произошёл живительный, чудодейственный акт творчества. Так сложились рассказы «Старый мореход», «Друг детства» и многие другие.
Мне думается, что писательское творчество закономерно оказалось пиком его пёстрой, бурной жизни, хотя сам Виктор Драгунский отдавался до конца каждому делу, которое его захватывало, и с равным уважением относился к любой из многих своих профессий.
Когда-то «Пионерская правда» обратилась к ведущим детским писателям с вопросом: кем бы вы хотели стать, если бы не были писателем? Виктор Драгунский не задумываясь ответил: бакенщиком.
В ранней молодости он работал бакенщиком, и ему очень по душе пришлось это занятие – прокладывать путь пароходам по тёмной ночной реке. Несомненно, он был бы превосходным бакенщиком, но всё же я думаю, что в применении к Драгунскому вопрос не имел смысла. Он был писателем, писателем до мозга костей. В комбинезоне бакенщика, пёстром костюме клоуна, под личиной разных персонажей на подмостках сцены или на экране кино, в режиссёрском кресле – он всё равно был прежде всего писателем, хотя узнал об этом далеко не сразу. Только литературное творчество смогло вобрать в себя весь его громадный жизненный опыт, знание и понимание людей, суммировать всё узнанное и перечувствованное, осветить нежной любовью к людям, маленьким и взрослым, и наделить долгой жизнью.
Так оно и сталось.
«Он живой и светится…»
Однажды вечером я сидел во дворе, возле песка, и ждал маму. Она, наверно, задерживалась в институте, или в магазине, или, может быть, долго стояла на автобусной остановке. Не знаю. Только все родители нашего двора уже пришли, и все ребята пошли с ними по домам и уже, наверно, пили чай с бубликами и брынзой, а моей мамы всё ещё не было…
И вот уже стали зажигаться в окнах огоньки, и радио заиграло музыку, и в небе задвигались тёмные облака – они были похожи на бородатых стариков…
И мне захотелось есть, а мамы всё не было, и я подумал, что, если бы я знал, что моя мама хочет есть и ждёт меня где-то на краю света, я бы моментально к ней побежал, а не опаздывал бы и не заставлял её сидеть на песке и скучать.
И в это время во двор вышел Мишка. Он сказал:
– Здорово!
И я сказал:
– Здорово!
Мишка сел со мной и взял в руки самосвал.