Хижина пастыря

Уинтон Тим

В ту ночь у огня я мастерил котелок из консервной банки из-под фасоли и мотка проволоки. Работа отвлекала от мыслей о еде. Кроме того, мне нужно было побольше емкостей для кипячения. Проволочную ручку я прикручивал уже в полусне.

Иногда в конце дня опускаешь голову на подушку и понимаешь – ты настолько вымотался, что снов не будет. Слишком устал, чтобы переживать. Слишком обессилел, чтобы порождать ночные кошмары. И вот это – тоже пять минут милости с небес.

На второй день в лагере подбитый глаз стал получше. Совсем опухоль не исчезла, но чуток спала. Как только взошло солнце, я подстрелил песчаного варана размером с мужскую руку.

Наглый такой попался. Увидел меня – и даже не дернулся. Глянул – типа, что, хочешь кусочек попробовать? А я хотел, еще как! Только не кусочек, а все. Я сходил в хибару за «браунингом», а когда вернулся, наглец поджидал на том же месте. Загорал на вершине отвала. Секунду назад был королем горы, и вот уже его голова свисает с ветки в десяти метрах от той самой горы. Как там в поговорке? Сегодня пан, а завтра пропал. Вы, конечно, скажете, что двести сорок третий калибр великоват для охоты на ящериц, но к тому времени я уже страшно оголодал. Я бы и из пушки выстрелил. А потом слизывал бы варана с листьев.

Я приготовил его на углях, как абориген. И скажу вам честно, встречалась в моей жизни еда и похуже.

Брошенное жилье вызывает грусть. Наверное, эти бредовые мысли посещают только меня. Да и вообще, вы можете возразить – в мире много жилья не брошенного, а там все равно грустно. Видит бог, наш дом был именно таким. Скорее всего, пустая лачуга просто действовала мне на нервы. Я раньше не оставался в доме один. Чтоб совсем никого рядом. Оказывается, даже идти самому по бушу, и то не так одиноко. Поэтому, наверное, я и вспомнил наш дом. Самый обыкновенный дом из асбестоцементных листов – такой же, как остальные строения на улице. Единственной роскошной вещью в нем было мамино пианино. Я не понимал, зачем оно нам. Никогда не видел, чтобы на нем играли. По-настоящему, в смысле. Когда из Магнита приезжали маленькие кузены, они любили стучать по клавишам, но нормальной мелодии из пианино никто не извлекал. Если мама на нем и играла, то я не слышал. Она вытирала с него пыль, хранила на крышке фотографии в рамочках. На одном фото были мама и Кэп на каком-то побережье. Может, на той самой вечеринке, о которой вспоминала мама. Оба молодые и счастливые. У нее длинные волосы, а он без бороды. Дальше стоял мой младенческий снимок. Я выглядел не сильно довольным. Напоминал жирного старикашку, который требует жратвы, да поскорей.

Еще имелось фото, где мама одна. На нем она поет. В хоре или еще где. В руках у нее то ли программка, то ли книжка, а глаза смотрят вверх, будто мама поет крыше или небу. Ту фотографию я любил больше всего. Каждую неделю мама взбивала салфеточку, смахивала пыль с крышки пианино и протирала стекло на фотографиях специальным средством. Затем «Мистером Шином» полировала все пианино. Иногда пристально на него смотрела. Я, например, заметил это, когда мы пили чай. Она на секунду оторвалась от телика и уставилась на пианино с таким видом, будто вспомнила кого-то из далекого прошлого, кого-то умершего. Потом воткнула вилку в сосиску, и лицо стало равнодушным.

Временами я думаю о той фотографии. О мамином взгляде куда-то вверх. О маме, которая смотрит в небеса. Понимаете, я ее вообще не знал. Вот Ли я знаю хорошо. С мамами же совсем по-другому. Они постоянно рядом, но обычно невидимы. Лишь когда мама исчезает, ее начинает не хватать и появляется интерес к ней. Ли хочет, чтобы я ее знал. Мама, по-моему, никогда не хотела.

Если б кто-то услышал этот бред, то сказал бы, что тут, на краю географии, мне просто некуда время девать. Да, правда, у меня появилось больше времени на размышления, когда я освободился от города, людей и прочего дурдома. «Размышления» – слово, которого тогда,

на прииске, я еще не знал. Мне нравится, как оно звучит. Мужика, который рассказал мне про размышления, переполняли слова. Боже мой, их было столько, что он в них тонул. Вот уж кто размышлял много. Имел кучу времени. Кадр. Он хотел, чтобы его знали. Хотя и боялся говорить о себе. Заявлял, что это слишком опасно. Может, так оно и было. Мне же терять нечего. Больше нечего. Только Ли.

После варана я два дня ничего не ел. Никто не подходил к лачуге и прииску. Я опять голодал. Кипятил воду в крошечном жестяном котелке и пил ее горячей – так казалось, будто она занимает больше места в желудке. Если б я заметил ворону или розового какаду, то подстрелил бы и съел. За отвалами я слышал жаворонков, но близко они не подлетали. Похоже, обо мне знал уже весь мир вокруг. Честное слово, я слопал бы что угодно – змею, кузнечика, даже шипастого ящера-молоха. Любое существо, которое проползло бы мимо. Только ничего не ползало, по крайней мере когда я смотрел. Пару раз я думал пожевать красную землю, но это уже для совсем чокнутых, а я до такого еще не докатился. Единственной моей пищей в те дни оказалось несколько мушек, да и то проглотил я их не специально. Жизнь во мне поддерживала только горячая вода, которая пахла дымом, фасолью и горелой жестью.

В хибаре я нашел еще две вещи – шляпу и карту; причем полезной оказалась только шляпа. Старая черная кепка, самая обыкновенная. С надписью «Пенрит ойл». Грязная и наполовину побитая молью, дерьмовая кепка, если честно, но села на меня хорошо. Все ж лучше, чем ходить арабом с тряпкой на голове.

Карту кто-то нарисовал для себя. Грубо набросал западную Австралию, одну, без остального континента. Монктона и Долли там не было. Озера Бальтазар тоже. Только Перт, Калгурли, Брум, Холлс-Крик и Уиндем. Сбоку – несколько цифр в ряд. «ПЕРТ-КАЛГ 590, ПЕРТ-ЮКЛА 1428, ПЕРТ-УИНДЕМ 3227». Эти выцветшие строчки выбили почву у меня из-под ног. Одно дело знать, что от Монктона до Магнита триста километров. И совсем другое – переместить нас с Ли на расстояние в десять раз больше. Карта ни для чего не годилась, на нее можно было лишь смотреть, и я быстро понял, что лучше делать это пореже.

Целыми днями я слонялся по прииску. Приходилось соблюдать осторожность – ямы, дыры и канавы встречались везде. Не хватало еще провалиться в шахтный колодец и сломать шею, будто морковку, хрясь. Или, если падение меня не убьет, очнуться, как в кино, на дне глубокой ямы и увидеть далеко вверху голубой лоскуток неба. Хорошо было бы обследовать старые шахты с бревенчатыми подпорками и металлическими лестницами, но дерево размякло и посерело, а ступени проржавели, поэтому я не рисковал. Все вокруг наводило на мысли о столбняке, который только и мечтает цапнуть тебя за задницу. В траншеях валялись зазубренные консервные банки и битое стекло, патроны от карабинов и винтовок. Попадались бутылочные горы выше меня ростом: бутылки из-под пива и виски, из-под колы и шампанского, пузатые пивные бутылочки и крошечные лекарственные флаконы, синие, зеленые, красные. Прям музей, кишащий змеями и красноспинными пауками. Под листами жести обнаружились потрепанные ботинки и пряжки, кожаная стелька, прогрызенная крысой. Стояли там и ржавые кроватные каркасы, сквозь которые росла трава; мотки проволоки рассыпались на куски от одного лишь прикосновения. Бедлам был страшный. Будто началась война, и люди все бросили. Будто им до смерти надоело, и они смылись. Интересно, сколько народу тут разбогатело? Сколько человек нашли золото, которого хватило хотя бы на угощение друзей в пабе?

Конец ознакомительного фрагмента.