Хлеб насущный
Шрифт:
Дома посадил Поликарп среднего парнишку за стол рядом с собою и коротко приказал:
— Бери карандаш да бумагу. Записывай...
Парнишка наладился писать.
— Пиши... Каперации продам, скажем, тридцать центнеров. Пиши: тридцать... На базар возить стану... Положи еще тридцать. На прокорм домашности надо считать не менее тридцати пяти. Написал?.. Сколько, считай, выходит?
— Тридцать, да тридцать, да тридцать пять — выходит девяносто пять.
— Девяносто пять... — задумался Поликарп. — А всего сто двадцать семь... Это сколь, Василий, остается?
— От ста двадцати семи отнять девяносто пять... Остается тридцать два, — гордо высчитал Василий.
— Тридцать два... — покрутил головой Поликарп. — Без малого двести десять пудов... Слышь, Василий, это куда же мы такую гору хлеба сбуровим? Куда? — выправляясь и сияя широкой усмешкой, повторил Поликарп.
— Куда-нибудь... — неопределенно решил Василий.
— Помешшики мы с тобой теперь, Василий! — захохотал Поликарп. — Первой гильдии купцы!
В избу ворвался самый младший, Колька.
— Тять! — запыхавшись, крикнул он. — Гляди-ка, баушка-то там!..
— Чего бабушка?
— Да ты пойди, погляди, погляди, тять!... Она там в амбаре... Скорей!
Поликарп быстро пошел на зов сынишки. Василий проворно кинулся за ним.
— Вы только тише! — предупредил Колька.
— Пошто?
— А вот увидите...
6
Бабка уследила, когда Поликарп ушел в избу, и, оставшись одна, проскользнула в амбар. Запах хлеба опьянил ее. Она подошла к сусекам, протянула руки и по локоть погрузила их в сыпучее зерно. Она почувствовала живое шевеление, зажмурилась. Зерно щекотало ее выдубленную, сморщенную кожу и это щекотание было ей отрадно. Она погружала руку все глубже и глубже. Рукава шубы мешали ей, тогда она проворно скинула ее с себя и врылась руками по самые плечи.
Бабка ласкала хлеб, обнимала его, впитывала его пыльный и свежий запах, вбирала в себя его щекотание, его льющийся шорох, его острый холодок. Усмешка, неожиданная и необычайная для нее, тронула ее потрескавшиеся тонкие, завалившиеся губы. Ее беззубый рот скривился. Глаза ожили, сверкнули тусклым, но теплым блеском. Бабка зашевелила губами, как в украдчивой молитве. Бабка зашептала. Сначала беззвучно, но временами сквозь беззвучный шопот стали прорываться слова, выкрики, беспорядочные, отрывистые, то громкие и внятные, то непонятные и дикие.
Бабка бормотала, вскрикивала. И чем дальше, тем громче и тем безумней были ее вскрики.
— Хлебушко... Осподи... Хлеб наш насущный... Хлебушко мой родимый!... Наш! наш! наш!... Мой хлебушко!.. Матушка владычица!..
Она месила окрепшими вдруг, внезапно ставшими сильными руками зерно, как тесто, вытаскивала из него руки, взбрасывала вверх горстями хлеб и снова утопала в зерне. Она безумела.
— Мой! мой!... мой! мой!... — исступленно выкрикивала она. — Мой хлебушко!..
В полумгле амбара плавали смутные тени. Через полуоткрытые двери сеялся зимний солнечный день. От старухиных порывистых движений длинный луч, тянувшийся от двери к закромам, ломался и дрожал. И в этом дрожании и трепете узкой полосы мерцающего света вздрагивающая и подплясывающая старуха казалась страшной и угрожающей.
Слова путались у бабки. Руки вздрагивали и тряслись, как в лихорадке, как в падучей. Оторвавшись от зерна и рассыпая его по затоптанному полу амбара, бабка вдруг забегала суетливо в темноте. Она то отбегала от сусеков, то возвращалась к ним. Она что-то бестолково, но упорно и ожесточенно искала. Она совалась в углы амбара, наклонялась к полу, шарила по нему. И крики ее, перешедшие в бормотанье, в бред, прерывались неизменным острым и почти яростным возгласом:
— Мой... мой!..
Ее поиски в полутемном амбаре, чем дальше, становились все упорней и обдуманней. Наконец, она наткнулась на то, что искала. В углу две половицы поддались под ее жадными руками. Радость охватила бабку. Бабка скрюченными пальцами, как когтями, стала выдирать плохо сшитые плахи. И вот одна шаткая половица поднялась, и под полом, откуда пахнуло затхлостью и мерзлою землей, наметилась яма.
Бабка удовлетворенно засмеялась. Оглянувшись мимолетно на дверь, на белеющий просвет раскрытой двери, она вернулась к сусекам. И там стала нагребать в подол запона обильное зерно. И, набравши полный подол, понесла к открытой половице, к яме и начала торопливо сыпать в нее добычу.
И так, сосредоточенно и упорно, понесла она поликарпов хлеб из сусеков в свой тайник...
7
— Мать! — с тихим и неожиданным испугом окликнул Поликарп бабку, внезапно возникая в светлом прорыве двери. — Пошто это ты, мать?!.
Бабка на мгновенье разжала руки, и с ее подола потекла живая струя зерна. Но, быстро подхватив запон, она обернулась к сыну и мутный блеск ее глаз обдал его безумным взглядом. И она неистово зашептала:
— Отберут... прятать надо... Мой!.. спрячу... Хлебушко!
— Да опомнись ты, мать! — шагнул к ней Поликарп. Ребята остались возле дверей. — От кого прятать-то?
— Спрячу!.. От супостатов. Подальше спрячу!.. Избави бог, придут, отымут!..
— Иди, мать, домой. Озябнешь без шубы. Иди!
Поликарп поднял с полу шубу матери и тронул старуху за плечо. Но бабка проворно и зло увернулась и, прижавшись к сусеку, крикнула:
— Не трожь!
Ребята вдвинулись в дверь. В амбаре стало еще темнее. Но лицо старухи было освещено прорвавшимся со двора рассеянным блеском дня и как бы светилось. И от того оно казалось еще более безумным и страшным. Младший, Колька подтолкнул локтем брата:
— Сдурела старуха. Гляди, какая страшенная!
— Не трожь! — повторила бабка. Прижавшись теснее к сусеку, словно защищая его собою, она налилась тупой решимостью и непреклонностью:
— Умру за хлебушко! Не ондам!..
Поликарп растерянно оглянулся на ребят. Те смущенно и виновато молчали.
— Мать, — вздохнул Поликарп, — да ведь никто его отымать не станет...
— Уйди, уйди! — запричитала старуха и вдруг взвыла. Поликарп и оба мальчика вздрогнули.
— Уйди!.. Оченьки бы мои не глядели!.. Такое богачество... Дожила, сподобилась... И неужто уйдет?!.
Она сникла, присела возле сусека. Мелкая дрожь не то от холода, не то от волнения потрясла ее тело.