Хлебный год
Шрифт:
– Мало! – закричала Паранька Бухвостова на собрании. – Мало дают! Что это – по две десятины на подворье! Отвод большой, можно и побольше охватить на юбщую пользу!
У председателя народу битком. Слыханное ли дело, Советская власть, которая вроде бы собиралась у казаков вовсе землю забрать в пользу иногородних, вдруг задарма прирезала к хуторскому наделу двести десятин непаханого чернозема!
Сам председатель вроде охмелел от радости. А за Параньку – стыд. Руку поднял:
– Тебе, Параня, дай волю, так ты свой плетень под самую
– Мало! – бушует баба.
Финоген Топольсков начал ее урезонивать:
– Не ори, ради Христа! Спросить бы тебя, как ты эти две десятины подымешь в нынешнем положении? Там ведь целина! Крепь такая, что и зубами не урвешь. А у тебя один бык-балкун да корова стельная. Вот о чем бы тебе подумать, чем на людях страмиться!
– Не твоего ума дело, Финоген! – кричит. – Сама запрягусь, Тимоху от сапожного верстака за чапиги поставлю, а уж пашеничку-гарновку посею! При Советской власти хоть белых калачей поесть вволю!
– Во, во! – опять смеется Финоген. – Пашеничку посеешь, так и совсем ничего на первый год не возьмешь там. Аржанец с ковылем твою пашеничку с весны заклюют и подняться не дадут. Сеять-то придется в сухопарку, чуть не под плуг!
После этих слов, понятно, все угомонились. Финоген Топольсков был нынче образцовый хлебороб в хуторе. Он лет десять на стороне, в богатых немецких экономиях батрачил, кое-какого ума набрался касательно земли. А после замирения так в свои десятины вгрызся, что все стали за каждым шагом его следить: когда Финоген сеять выехал, да какими семенами, да как с полупаром обходился. На газету «Сам себе агроном» подписался первым, и ни одной газетки не искурил, все они на гвоздочке у него, в переднем углу висят.
– То-то, хозяйка! – говорит. – То и главное дело в жизни, что не урвать, а вспахать! А еще посеять! И скажу я вам, гражданы, что пашеницу на энтой земле можно лишь третьим высевом пущать, когда сорняк удален будет, а земля станет вроде пуховой… Но главное – как ее подымать, эту целину, вот вопрос.
– Так как же быть-то? – спрашивают со всех сторон.
– Да как. Вот у меня пара бычат подросла, – говорит Финоген, – да у Фоломея Чикина пара, ну и Паранькиного балкуна ежели подпречь, то и можно сообща верхнюю дернину снять. Не глубоко по первости, иначе никак. А уж другие соседи тоже пущай гуртуются…
– Это чего ты, про коммунию, что ли? – кричат.
– Насчет коммуны не скажу, – трезво отвечает Финоген, – но сложиться силами всяко сумеем. Вопрос другой. По весновспашке надо бы просо там кинуть, а семян таких, сколько знаю, ни у кого не осталось, в голодное время все на кашу истолкли. Надо бы сильно подумать насчет семян…
– Па-ше-ницу-у! – Паранька кричит.
– Дура! Человек дело говорит!
– А хай тоби грец!
– Остепенись!
– Да почему просо-то?!
– А потому что по целине. Она сорняков не боится! У нее сила такая, жиловатая, весь ковыль забьет!
– А семена-то? Семян же нету!
– Вот, опять
– Так чего много думать! – опять Паранька кричит. – Советская власть коммунарам помогала и семенами и тяглом, нехай и нам помогает! Давайте мандат, до самой Москвы дойду!
Людям смех, а Захар Иванович – председатель руку поднял:
– Дайте я скажу, – говорит, – поскольку крик этот вовсе пустой. Советская власть, она не чужая у нас, и грабить ее не к чему, а то все опять старым концом повернется. У ней, может, в данный момент штаны тоже на одной пуговице держутся – на сознательности нашей. А потому и предлагаю: собрать деньги, какие у кого есть, и командировать секретаря в гос-сем-фонд для форменной закупки сортовых семян по прескуранту. Такое мое мнение.
Тут уж всякая шумиха утихла. Как услыхали эти слова «семфонд» и «прейскурант», так и поняли, что разговор вполне хозяйственный, дельный.
– А завтра, – говорит председатель, – ежели хорошая погода, то и выйдем с землемерами в степь на отвод новой земли. Самогоном глаза прошу не заливать, дело предстоит, граждане, вполне трезвое. Выходим с красным флагом, а флаг препоручаю нести товарищу гражданину Финогену Топольскову, как лучшему нашему хлеборобу и пьющему в меру согласно обстоятельствам!
Погода в то утро удалась. Солнечный ветер подул над степным гребнем, доедая последние островки снега на освобожденной земле. Казаки достали невесть откуда старые мундиры, кое у кого и сапожонки еще оставались, а женщины приоделись в цветастые полушалки. Двинулись взволнованной толпой за председателем к близкой хуторской грани, за которой лежала когда-то недоступная, не паханная веками, но такая богатая, манящая земля. Шли под красным флагом, и лица у всех были торжественные, как на воинской присяге.
А Дунька Кулакова, бездетная вдова с нижнего края, упала на колени у самой грани и запричитала, завыла в голос:
– Милые вы мои… Гражданы! Господи!.. Всю жизнь… ждали! А дождались ведь, дождались!
И слезы катились по ее дряблым, исхудалым щекам, и рот дергался, и сумасшедшая радость перехватывала горло.
Паранька хватала ее под мышки, ставила на ноги и увещевала, а Дунька ползла на коленях, вывертывалась и шептала, выкрикивала свое:
– Всю жизнь!.. Всю жизнь в эту сторону… ох! Издаля глядела! И – в первый раз, как люди… В первый раз!
Семена отец привез в двух пароконных тавричанских ходах. Семена были отборные, литые, в казенных опечатанных мешках. Но пахать-то было ему не на чем, они с матерью долго разговаривали и решили взять только половину надела, одну десятину. Думали, что так и для хуторян-соседей лучше, тем более что при швейной машине и секретарской должности тут истинно хлеборобской работой заниматься и некогда.
Ан вечером в хату заявились Финоген с председателем. Стали уговаривать, что раз уговор был с самого начала делить по едокам, то и нечего людям головы мутить.