Хлыст
Шрифт:
Сходство было не только типологическим. Эти сектанты были связаны с некоторыми лидерами революции, и серьезность их отношений нам, вслед за Пришвиным, еще предстоит расследовать. В 1910 Пришвин стал свидетелем беседы между уже победившим сектантом и еще не победившим сектоведом.
Прихожу на Херсонскую к Бонч-Бруевичу. Там Легкобытов. Опять религиозные разговоры.
— Суть не в изменении моего характера, а в отношении друг к другу, — говорит Легкобытов, — […] не один, а семья, одно живое целое, […] а самое главное в семье: равенство. Нужно привести человека в совершенную простоту и дать ему простое назначение.
Так была напечатана эта дневниковая запись в Собрании сочинений Пришвина (8/61). Речь действительно шла о победе революции: 17 марта 1909 года Легкобытов сверг Щетинина в своей общине. Архив доносит до нас фразы хлыстовского лидера, выпущенные в издании 1986 года из-за их ассоциаций с советской риторикой:
Легкобытов говорит: роковое число 17 марта: до этого они были рабы, […] теперь наступила жизнь. Так и считаем: до 17 и после 17-го […] Все, что было раньше велико, нужно умалить и начать все из себя, действительность отвергнуть и вне действительности создать действительность […] Человек нуждается в Боге, пока он еще не человек. А как стал человек, тогда зачем Бог? […] Начало одно, Бог взял начало, значит человек безначальный, и нужно взять начало и вот мы есть начало века [1749] .
1749
Архив В. Д. Пришвиной. Картон «Богоискатели», 120.
Поначалу чемрекская модель позволяла Пришвину прийти к оптимистическому прогнозу:
Я был счастливым наблюдателем: на моих глазах царь и Христос секты «Начало века» был свергнут своими рабами: в одно воскресенье […] они воскресли для новой жизни, пришли к царю своему и прогнали.
Мой рассказ не сказка: […] в собственном доме жизнью полной коммуны, с общей детской, столовой, строгих нравственных правил, живут теперь свободные прежние рабы царя и Христа А. Г. Щетинина [1750] .
1750
Пришвин. Дневники. 1918–1919, 27.
Но мирный переворот, произведенный Легкобытовым в хлыстовской общине, во всероссийском масштабе воспроизвести оказалось труднее. Довольно скоро признал Пришвин модель чемрекской революции ошибочной, но продолжал пользоваться любимой метафорой чана: «Но, кажется, чувства мои ошибались: не до конца еще натерпелся народ, и последний час, когда деспот будет свергнут, еще не пробил — чан кипит» [1751] .
В новых условиях чан означает не только общее кружение и общее имущество, но вбирает в себя и самую интимную из человеческих функций. Старые народнические лозунги в воображении писателя переплетались с новыми эротическими идеями: «Народ, земля, отец, мать — требуют возвращения в свое лоно» (8/61). Естественно, практика Щетинина и Распутина давала для этого удобные метафоры. «Коммунистов зовут теперь куманьками», — записывал Пришвин в сентябре 1918 [1752] . Созвучием дело не ограничивалось:
1751
Там же.
1752
Там же, 165.
Кумовство — это подпольная сторона России (женственность), это чем всякие дела делаются […] Кумовство — это не свобода […] Распутин своим способом хотел покумить всю Россию […] Распутин наш всеобщий кум [1753] .
В этом «браке на неизвестной» характерная черта народа русского. И возможно, что ею, этой чертою, бывает окрашена и любовь некоего интеллигента к неизвестному безликому образу (8/77).
Известно, что Россия легко представляется как огромная дебелая баба. Все рассуждающие мистики в один голос признают начало женственное, пассивное основание в России (успех Распутина) [1754] .
1753
Там же, 197.
1754
Пришвин. Дневники. 1914–1917, 83.
Эта тема вновь напоминает о Блоке, певце Прекрасной Дамы, которого Пришвин в этом же 1918 сравнил с деревенской бабой. До революции, работая над переводом книги Августа Бебеля Женщина и социализм, Пришвин собирался писать повесть Марксисты, главным мотивом которой должна была стать «абстракция полового чувства» [1755] . После революции в дневнике Пришвина появляются эротические метафоры особого рода:
Заливай, гончий здоровенный пес, страдает половым бессилием, он спит с Зорькой в соломе, даже не пытаясь ее удовлетворить, а возле соломы полный двор кобелей […] Так Россия теперь лежит, охраняемая здоровенным и беспомощным кобелем, а вокруг стоит, высунув языки, «буржуазия» [1756] .
1755
Там же, 179.
1756
Пришвин. Дневники. 1918–1919, 179.
В недатированном наброске Пришвин заводит этот ряд метафор очень далеко. Идеи социализма, нового человека и рациональной организации жизни приравниваются к бесовству, перверсии и лживой легкости:
Бес живет в пустоте и соблазняет человека начать жить по-новому, совсем по-новому, так чтоб всем жилось хорошо […] Прасковья Васильевна пошла к этим людям не потому, что правда хотела добра им, а просто она была одинокой женщиной […] У тех как-то все было легко […] Невероятные усилия делала, чтобы обыкновенное чувство матери сделать не обыкновенным, а как у тех (те жили любовью Лесбоса): социализм нужно начинать со своих […] Над кроватью висят таблицы нового воспитания, а в кровати дети онанизмом занимаются [1757] .
1757
Архив В. Д. Пришвиной. Картон «Богоискатели», 137–138.
Народнические и народные корни большевизма будут долго оставаться проблемой для историков, но Пришвин знает: «все это наше, и большевики с коммуной, все наше» [1758] . В его дневниках крестьянин рассуждает: «Коммуна, — я так понимаю, — это […] чтобы все в стены, в чан и там все вместе не выходили до срока […], тогда власть будет не нужна» [1759] . У этого сентиментального путешественника всякое умиление по отношению к народу прошло намного раньше, чем у его коллег, городских символистов. «Как легко простой народ расстается с религией», — удивлялся он в январе 1915 [1760] . В апреле 1918 он с горечью размышляет над «одним из великих предрассудков славянофилов»: они восхищались крестьянским трудом русского мужика, тогда как «нет в мире народа менее земледельческого, чем народ русский, нет в мире более варварского обращения с животными, с орудиями, с землей, чем у нас» (8/109).
1758
Там же, 291.
1759
Там же, 195.
1760
Пришвин. Дневники. 1914–1917, 124.
Аналогия между хлыстовством и большевизмом оказывается центральной темой размышлений Пришвина в годы революции. Это не только поэтическая метафора, но продуманная историософская парадигма. Большевистский проект столь же радикален, как хлыстовский. Оба они направлены на уничтожение семьи, частной собственности и государства, — и еще истории:
Семья дана природой, о ней все уже сказано и сосчитано в Библии. […] Есть такое чувство вечного, которое не мирится с его коренным нарушением […] Начинается бунт против природы во имя самой природы искони данной. Так возникают наши разные эсдеки, выступающие против существующего общества с именем общества вечно данного, в котором все люди равны, все дети одного отца. Для него существует только прошлое и будущее, настоящее предмет борьбы, преодоления [1761] .
1761
Там же, 37.
Показать хлыстовскую секту «не чем иным, как выражением скрытой мистической сущности марксизма» [1762] и было главным замыслом повести Начало века. Она осталась недописанной не из-за политической робости автора, а скорее потому, что история шла слишком быстро вперед и недавние конфликты быстро теряли актуальность. Ссора Розанова и Мережковского уже не казалась «знамением времени», но фигуры чемреков сохраняли свое значение. В мае 1915 Пришвин сравнивает: «Легкобытов не дождался будущего и объявил „воскресение“ — так и марксисты объявляют воскресение» [1763] . Отсюда следует задача писателя: «Нужно собрать черты большевизма, как религиозного сектантства […] Идея коммунизма ощущается сектантством как всемирная, всеобъемлющая» [1764] . Та же аналогия — в записи ноября 1917: «хлыстовство так же относится к православной церкви, как пораженчество к русскому государству. И хлыстовство приводит к Распутину, а пораженчество — к Троцкому» [1765] . Метафора секты играет центральную роль в этих первых пореволюционных мыслях. «Социализм, с одной стороны, имеет черты сектантства (немоляки): нетерпимость, частичность, […] гордость и прочее; с другой стороны, опять как сектантство, сохранение чего-то вечно живого, присущего всему миру» [1766] . В марте 1917 Пришвин характеризует социал-демократов из Петросовета как «маленькую кучку полуобразованных людей сектантского строя психики» [1767] , которые бы «и Христу предложили быть комиссаром в своей государственной секте» [1768] . В 1919 солдаты позвали Пришвина быть у них комиссаром:
1762
Архив В. Д. Пришвиной. Картон «Богоискатели» 13.
1763
Пришвин. Дневники. 1914–1917, 170.
1764
Там же, 192.
1765
Там же, 384.
1766
Архив В. Д. Пришвиной. Картон «Богоискатели», 49.
1767
Пришвин. Дневники. 1918–1919, 255.
1768
Там же, 333.