Хлыст
Шрифт:
Хорошие ребята, чувствуешь такую же тягу, как у пропасти, хочется броситься, чтобы стать их царем, как у сектантов «Нового Израиля», когда они предлагали броситься в «Чан» […] Слово «партия» произносится с таким же значением, как у хлыста его «Новый Израиль», — вообще партия большевиков есть секта [1769] .
Но чтоб начать жизнь советского писателя, нужна надежда; и ее подсказывала литература. Может быть, чемреки и большевики, подобно Мефистофелю у Гете, творят зло и именно этим делают добро?
1769
Там же, 326–327.
В конце концов, конечно, большевики, творя зло, творят добро (Легкобытов, прежде чем достиг своей коммуны, мысленно разрушил государства всего мира, нынешние большевики только выполняют мысленную функцию того человека). Мережковскому Легкобытов касался демоническим существом — почему? Смотря на Легкобытова — видишь источник воли матроса [1770] .
В «народном университете» Пришвин читал лекцию о «народной вере». Он объяснял, что Распутин был «орудием мести протопопа Аввакума царю Алексею и сыну его Петру» [1771] . Великая драма продолжалась. Большевики, наследовавшие Распутину у власти, продолжали страшно мстить петровской России, вновь воплотив в себе душу Аввакума. Но «мало кто это понял», записывал Пришвин, имея в виду, вероятно, своих слушателей.
1770
Там же, 188.
1771
Там же, 333.
Мысленно обращаясь к Горькому в 1917, Пришвин спорил с его радикализмом, вновь и вновь соединяя хлыстовство и марксизм в собственной теории русской революции:
И почему вы так нападали на Распутина? Чем этот осколок хлыстовства хуже осколка марксизма? А по существу, по идее чем хлыстовство хуже марксизма? Голубиная чистота духа лежит в основе хлыстовства, так же как правда материи заложена в основу марксизма. И путь ваш одинаков: искушаемые врагами рода человеческого, хлыстовские пророки и марксистские ораторы бросаются с высоты на землю, захватывают духовную и материальную власть над человеком и погибают, развращенные этой властью, оставляя после себя соблазн и разврат. Царь погиб в хлыстовской грязи от раздробления и распыления неба […], а вы погибнете от раздробления земли [1772] .
1772
Пришвин. Дневники. 1914–1917, 307.
Пильняк
Как говорят герои Голого года Бориса Пильняка, «вся история России мужицкой — история сектантства». Революция изображена в романе суммой хаотических усилий множества разрозненных групп, и сектантская община играет среди них первостепенную роль [1773] . Пильняк не уточняет, каких именно сектантов он имеет в виду. Они ходят в белом, называют себя христианами, живут на хуторах, не запирают домов, имеют обряд общего целования, к Петербургу относятся как к «лишаю». Все мужчины у них «широкоплечи», все женщины — «красивы, здоровы и опрятны» [1774] . За исключением последних подробностей, вероятно преувеличенных, описание похоже на южнорусских хлыстов, молокан, ‘общих’. Сюжет этой части Голого года повторяет, с переменой гендера, сюжет Серебряного голубя [1775] . В своей страсти к народу, революционно настроенная героиня бросает интеллигентного партнера-анархиста ради лидера сектантской общины; то же самое сделал когда-то Дарьяльский ради своей красавицы. Вершину любовного треугольника с прежней устойчивостью занимает сектантский герой, Мудрый Человек из Народа. Посреди своего романа с сектантом героиня помогает ему обокрасть ее бывших друзей, анархистов; но те все равно обречены. Только археолог с немецкой фамилией, нашедший бумаги секты, понимает происходящее. Кажется, он разбирает в этих шифрованных текстах нечто вроде ‘русской идеи’. Но знание его больше никому не нужно; не достается оно и читателю.
1773
Об отношении Пильняка к национальной идее см.: Peter Alberg Jensen. Nature as Code. The Achievement of Boris Pilnjak. Copenhagen: Rosenkilde, 1979; специально о сектантских мотивах в Голом годе: Aage A. Hansen-L"ove. Allgemeine Haretik, Russische Sekten und Ihre Literarisierung in der Moderne, 258–261.
1774
Б. Пильняк. Избранные произведения. Москва, 1976, 117.
1775
На подтекст Серебряного голубя в Голом годе уже указывалось, хотя и в несколько ином аспекте; внимание исследователя больше привлекли выразительные масонские детали обоих текстов: Vladimir Е. Alexandrov. Belyi Subtexts in Pil’niak’s Golyigod — Slavic and East European Journal, 1983, 27, 1, 81–90.
Сектантские мотивы Голого года подверглись критике с самой вершины власти. Троцкий анализировал «двойственность» Голого года: с одной стороны, «сектанты, которым Петроград ни к чему»; с другой стороны, фабричные рабочие и большевики в кожаных куртках. Писатель пытается показать их союз, но наркому эта «полухлыстовская перспектива» совершенно чужда. «Россия полна противоречий», — знает Троцкий и все же вполне уверен; «большевизм — продукт городской культуры». С этим нужно согласиться, но с важной оговоркой: таков большевизм Троцкого. Несовместимость героев Голого года — сектанта Доната и большевика Архипова — ясна для Троцкого, но не для тех, кто, в глазах Троцкого, стоит за Пильняком:
если перетянет Донат, […] тогда конец революции и вместе с нею — России. Время рассечено на живую и мертвую половину, и надо выбирать живую. Не решается, колеблется в выборе Пильняк и для примирения приделывает большевику Архипову пугачевскую бороду. Но это уже бутафория. Мы Архипова видели: он бреется [1776] .
Как мы хорошо знаем, брились далеко не все большевики; да и Пильняк не очень колебался в своем выборе. Его малоизвестная Повесть Петербургская [1922], проецируя ситуацию в исторический план, показывала Петра I антихристом. Голосами героев и автора Пильняк воспроизводит раскольничьи легенды и, в целом, придерживается старообрядческой версии русской истории. Дав ужасную, с пытками и оргиями, картину столичной жизни, автор заканчивал пасторальным хором девушек. «Оболокусь оболоками», — поют девушки в духе хлыстовских распевцев, воспринятых через Крученых; «Ой, ударь ты гремучий гром огнем-полымем» — погружаются они в языческие времена, но сразу возвращаются в русскую литературу: «Наша матушка, Мать-сыра-земля». Голос автора заканчивает назидательно: «Девушки пели тогда, чтоб пропеть два столетия, — девушки пели о семнадцатом годе» [1777] . Победа большевиков семнадцатого года есть победа старообрядцев семнадцатого века; у них общий враг — петровская Россия, и общая цель — рай на земле. В этой версии новая, народная литература вместе с новой, народной политикой вполне идентифицируются со старой, народной религией.
1776
Л. Троцкий. Литература и революция. Москва: Политиздат, 1991, 74–75.
1777
Б. Пильняк. Повесть Петербургская, или Святой камень. Москва-Берлин: Геликон, 1922, 126.
В рассказе Пильняка Нижегородский откос, опубликованном в ленинградской Звезде в 1928, развертывается история столь же богатая литературными аллюзиями и еще более многозначительная.
Откос в городе Нижнем-Новгороде существует к тому, чтобы очищать и печалить человеческие существа и чтобы выкидывать людей в неосознанное и непонятное. […] город всеми своими традициями и бытами обрывается под Откос […] Оттуда широчайшим простором видны Ока и Волга, заволжские поемы, луга, заволжские — Мельникова-Печерского — леса [1778] .
1778
Б. Пильняк. Нижегородский откос — Звезда, 1928, 2, 39.
На этом фоне изображена типическая «семья русских интеллигентов»: отец, «покойный, аккуратный, чистоплотный инженер», читатель Русской мысли; мать с «той медленностью движений и слов, которая […] заставляет предполагать, что кровь у таких девушек голубая, как их глаза»; и их семнадцатилетний сын Дмитрий. «Должно быть, таким, как Дмитрий, был юноша-Блок, любимый поэт Дмитрия», — рассуждает автор. Приятель Дмитрия оказывается поклонником Ницше из семьи волжских купцов-раскольников. Весь материал сугубо литературен: и пейзаж, и герои — обо всем рассказывается через ссылки на любимых авторов. Но дальше сюжет развивается вполне неожиданно. Мать и сына связывает инцестуозная страсть. Деловитый отец рекомендует путь, хорошо знакомый русской прозе: нанять для сына молодую горничную. Но мать уступает страсти и отдается сыну. В этот момент происходит еще одно событие:
Над городом тогда сгинул Откос, потому что все стало Откосом […] Двадцать седьмого февраля в тот год, в те три метельных дня, пала Российская Империя: […] — мартом тогда в России возникла революция, ужас одним, счастье, огромное счастье другим. […] Блок, любимый поэт Дмитрия, написал тогда поэму «Двенадцать» [1779] .
Рассказ несомненно основан на чтении Фрейда, и даже определенного его текста, По ту сторону принципа удовольствия; автор рассуждает о пробуждении у Дмитрия «инстинкта смерти» и «полового инстинкта». Но идея о связи инцеста с революцией принадлежит самому Пильняку. Инцест, как в античной трагедии, означает собой абсолютную катастрофу, крушение мирового порядка. Три ряда мотивов — литература, инцест и революция — все параллельны друг другу. Раскол, символизируемый Откосом и Мельниковым-Печерским, поглощает город в тот самый момент, когда мать вступает в связь с сыном, а в столице происходит революция. Одновременно мы читаем прозрачную аллегорию о Блоке, о его чувствах к матери и о происхождении его Двенадцати. И наконец, автор предлагает нам свое понимание амбивалентности истории, в котором сам вполне следует за Блоком: «огромнейшая человеческая радость бывает […] огромнейшим ужасом»; «Россия пошла в ужас и в счастье, в святое и мерзости». В этом смысл слов: «Над городом тогда сгинул Откос, потому что все стало Откосом». В двойном акте инцеста и революции раскольничья Россия исчезает навсегда, потому что заполняет собою все.
1779
Там же, 51–52. Вероятно, по цензурным соображениям Пильняк отнес действие к февральской, а не к октябрьской революции; с этим, конечно, не вполне согласуется отсылка к Двенадцати.
Всеволод Иванов
Радикальный по содержанию, рассказ Пильняка традиционен по форме. Зато писавшийся в те же годы и позднее роман Всеволода Иванова Кремль строит из сектантского материала небывалую стилистическую конструкцию [1780] . Здесь действуют множество неразличимых между собой персонажей, которые в ста главах романа появляются и, сделав нечто, исчезают без следа и памяти. Почти все они обозначены безличными именами: И. П. Лопта, Е. М. Чаев, А. Щеглиха, П. Лясных или некие «пять-петров». Как в газетах, инициалы часто так и остаются нерасшифрованными. Следить за ходом романного действия почти невозможно, его разрушает намеренная бессубъектность героев. Все время что-то происходит, но непонятно, что и почему, и кто это делает. Текст отстраняется от персонажей, которые лишены здесь не только так называемой ‘психологии’ с ее индивидуальными чувствами и мотивами, но и вообще всякой осмысленности и ответственности поведения.
1780
Подробнее см.: А. Эткинд. Жить у Кремля и писать не для печати: романы Всеволода Иванова 1930-х годов — в печати.