Хмара
Шрифт:
Заключенные не могли, конечно, знать, что смертный приговор им уже вынесен и ждет только подписи начальника окружной фельджандармерии Франца Бобуха, который выехал в Ровно для доклада, а также для того, чтобы провести рождественские праздники в кругу лиц, равных ему, Бобуху, по положению.
Не знали заключенные, что 8 января Франц Бобух с благодарностью самого гауляйтора Эриха Коха и новым Железным Крестом вернулся в Никополь и в этот же день подпись под приговором была поставлена.
На рассвете 9 января на тюремный двор въехала тяжелая закрытая машина. Из кузова вылезли солдаты в стальных касках с карабинами в
Как громко топают подбитые железными шипами сапоги! От этого топота покалывает ушные перепопки, и удары подошв о каменные плиты болезненно отзываются в голове. Шаги ближе, ближе…
В камере все на ногах. Расширенные глаза смотрят на дверь. Гремит замок. Дверь распахивается и…
— Махин Дмитрий — выходи!
— Орлов Петр!
— Беров Семен!
— Резников Семен!
— Кулик Владимир!
— Шпак Николай!
— Шахтарь Петр!..
Пока жандармский офицер, любитель хорового пения, читает список, конвойные в стальных касках попарно связывают хлопцев специально нарезанными веревками. Связывают с профессиональной ловкостью: быстро и крепко. Тут уж не распутаешься, как когда-то распутался и убежал с пристани полицай! Потом их выводят во двор. Дежурный офицер напутствует:
— Cluckliche Reise zum Himmel! [26]
Возле машины задержка. Связанные не могут сами взобраться в кузов, а приставка-лесенка куда-то запропастилась. Солдаты-тюремщики переругиваются, выясняя, кто виноват. Представитель окружного управления фельджандармерии господин Вульф, на обязанности которого лежит наблюдать за исполнением приговоров, гневно кричит на замешкавшуюся тюремную команду. Ему некогда, он должен торопиться, его ждет полковник Бобух!.. Солдаты должны, черт подери, знать свою службу, а не препираться попусту между собой!..
26
Счастливого путешествия на небеса!
Парней развязывают, заставляют влезть в кузов и там вновь связывают. На этот раз второпях немец не затянул как следует узел на руках Орлова и Резникова. Едва только он спрыгнул, Орлов шепчет Нпкпфору:
— Помоги! Зубами!..
Никифор нагибается и, не щадя зубов, впивается в веревку. Орлов, обдирая кожу, освобождает кисти от веревочных пут. Тотчас же Орлов и Резников меняются местами с другой парой — Никифором и Семеном Беровым.
— Эй, вы там! Тихо! — кричит полицай, охраняющий машину.
Но в кузове и так все тихо. Через задний борт не видно, как лихорадочно, напрягаясь до онемения, действуют пальцы Орлова. Резников также незаметно развязывает руки никопольских хлопцев.
Приводят девчат. Их не связывают. Тюремщики подсаживают их в машину, да так, что многие из девушек, несмотря на весь ужас положения, заливаются румянцем стыда.
Машина полна. Гремя сапогами, охранники прыгают в кузов. Четверо садятся на задний борт, пятеро проходят вперед и устраиваются на доске, положенной поперек кузова у кабины. На днище кузова в самых неудобных позах сидят юноши и девушки. Ребята делают вид, что они по-прежнему связаны, и держат руки за спиной.
— Fertig? [27] —
— Ja. Weg. [28]
Тонко взвывает стартер, глухим рычанием заглушает сто дизель. Грузовик трогается. Следом разворачивается и едет легковая машина, в которой сидят представитель окружного управления фельджандармерии господин Вульф и два солдата из дубль-охраны с ручными пулеметами.
Лида присела на корточки возле Семена; она прижимается к нему плечом, делясь своим теплом, своей тоской и неистребимой надеждой. Наташа, как только втолкнули ее в кузов, отыскала глазами Никифора и тоже опустилась около него. Она пришла к нему сама, пришла с пылающими щеками и смущенным взором, как на первое и последнее свидание в своей жизни.
27
Готов?
28
Да. Прочь.
— Попрощаемся, Митя, — прошептала она, по прежнему называя его подпольной кличкой, хотя в этом теперь не было надобности. Ему захотелось услышать из ее уст настоящее имя. Он сказал ей тихо:
— Меня зовут Никифором…
Должно быть, она поняла его желание и послушно поправилась:
— Давай попрощаемся, Никифор!
Два серо-голубых родника струили на него нерастраченную девичью нежность. И столько муки было в них, столько отчаяния, что Никифор не выдержал и отвернулся. Но девушка ждала — он быстро нагнулся и поцеловал ее в губы.
И многие стали прощаться. Кто сидел друг от друга далеко, прощались глазами. У большинства по щекам катились слезы. Охранники равнодушно взирали на это — привыкли. Они следили лишь за тем, чтоб никто не поднимался со своего места.
Через задний борт в промежутках между сидевшими охранниками можно было разглядеть улицы, по которым их везли. За маршрутом напряженно следили Семен Резников и несколько других никопольцев. Они знали, что если с улицы Карла Маркса, теперешней Гамбургерштрассе, машина пойдет в гору, то их везут на расстрел, на пустыри. Если же повернет налево, то — в концлагерь.
Они все еще надеялись на концлагерь. Им казалось невероятным, немыслимым, диким, что через какой-нибудь час они перестанут жить. И они надеялись, несмотря ни на что и вопреки всему, потому что надежда у человека умирает только с жизнью.
Машина, пройдя Гамбургерштрассе, тяжело урча, полезла на подъем к железнодорожному переезду. За переездом начинались пустыри, имевшие в Никополе такую же страшную славу, как Кучугуры в Знаменке. Никифор по осунувшимся лицам никопольцев понял, куда их везут.
Вытянув шею, Никифор смотрел на уплывающие назад улицы. Он дожидался окраины, где условлено подать сигнал к нападению па охрану. Немецкий гарнизон располагался в центре Никополя, и комсомольцы рассчитывали, что на окраине легче убежать и спрятаться, чем в самом городе или в поле. А пока подоспеет помощь из гарнизона, разбежавшиеся смертники будут уже далеко. Поди поймай, если все прыснут в разные стороны!
Все было предусмотрено, за исключением того, что за ними пойдет вторая машина с пулеметами. Но менять что-либо в намеченном плане теперь невозможно.