Хмара
Шрифт:
Хлестнул выстрел! Второй!.. Третий… Лида и Наташа отшатнулись от окна. А во дворе все еще кто-то пел — пел один, хрипло и прерывисто.
Выстрел!..
И все стихло. Могильную тишину нарушал лишь топот сапог и лающий говор немецких солдат. И вдруг:
— Вставай, проклятьем заклейменный…
Наташа вздрогнула — это раздалось у нее над ухом, пела Лида Назаренко.
— Весь мир голодных и рабов, — подхватила Наташа.
Через минуту пела вся камера, а еще через некоторое время «Интернационал» подхватили Знаменские и никопольские ребята, запели в мужском и женском отделениях. Торжественные, величаво-грозные звуки полетели
— Verflucht! Verflucht! [25] — ревел жандармский офицер, любитель музыки, мечась по коридору и стреляя из пистолета в глазки. В одной камере был убит наповал пожилой рабочий, в другой ранена женщина. У Знаменских ребят по счастливой случайности обошлось без жертв. Девушки, услышав приближающуюся стрельбу и крик, сами прекратили пение.
С тех пор им запретили петь вообще. Когда они однажды попробовали нарушить запрет, в камеру ворвались охранники и жестоко избили всех.
25
Проклятье! Проклятье!
Перед Новым годом на тюремный двор привезли несколько машин дров. Сгружать и складывать их вывели из камер молодежь. Разговаривать запрещалось. Но если можно запретить слова, то нельзя запретить взгляды. «Я рад тебя видеть, любимая!» — говорили глаза Семена. А глаза Лиды отвечали: «И я тоже! Очень тебя люблю, мой Сеня, мое ненаглядное счастье!» Наташа безмолвно спрашивала у Никифора: «Как вы теперь? Я неловко чувствовала себя после той встречи, но о многом успела передумать. А вы не переменились ко мне?» Никифор отвечал, радостно вспыхнув: «Ну нет! Я прежний, я готов повторить все, что говорил тогда». Сталкиваясь взглядом с Анкой, он читал: «Ну, посмотри, какая я красивая. Почему же ты не обращаешь на меня внимания?» Впрочем, то же самое мог прочесть по выражению Анкиного лица и Петя Орлов. Все хотели узнать о самочувствии друг друга, и каждый старался показать, что он бодр и с удовольствием работает на свежем воздухе.
Между никопольскими девчатами и хлопцами шел свой обмен безмолвными вопросами и ответами.
Когда истощился запас взглядов-слов (он был бесконечен только у Лиды и Семена), пришла надобность обменяться обыкновенными словами, которые все же гораздо понятнее.
Толстые плахи дров приходилось нести вдвоем, и всегда пары подбирались так: никопольские ребята с никопольскими девушками, знаменцы со знаменцами. По пути от машины к поленнице почти всегда находилась возможность переброситься несколькими словами. Обычна первыми начинали ребята.
— Если повезут на расстрел, — шептал никопольский комсомолец Семен Резников Лиде Назаренко, — то дорогой будет нападение на конвой и побег по знаку…
— …Сильный кашель — знак нападения на конвойных. Поняла меня? — говорил Никифор Наташе. — Помогите обезоружить немцев и убегайте, кто куда…
— В случае, если приговорят к расстрелу, все равно пропадать, а тут кто-нибудь да спасется, — сказал Орлов Анке Стрельцовой. — Сигналом будет кашель Махина. Запомнила? Передай нашим.
Была у хлопцев договоренность при первом удобном случае сообщить о выработанном плане девчатам. А тут удобный случай подвернулся всем сразу.
Канун
Невообразимое ликование поднялось в камере. Кричали, хохотали, прыгали. Анка с Наташей закружились в вальсе.
Дежурный полицай застучал в дверь, требуя прекратить шум.
— Девчата, — шепнула Лида Назаренко. — Как же мы нашим хлопцам сообщим об этом? Надо ведь поздравить их с Новым годом!.. Как?
Долго ломали головы. И придумали. В обед, как обычно, дежурный полицай открыл камеру и крикнул:
— Двое за похлебкой! Живо!
Ходить на кухню под конвоем было своего рода развлечение, поэтому ходили, соблюдая очередность. На этот раз встали не те, чья подошла очередь, а выбранные — Лида Назаренко и Наташа Печурина. Они вышли из камеры и, близко держась к стене, пошли с бачкам в руках. Путь их лежал мимо камеры хлопцев. Первой шла Лида. На ходу, словно невзначай, она сбила в сторону заслонку волчка, следовавшая за ней Наташа бросила в открытое отверстие записку.
Назад в камеру избитых в кровь Наташу и Лиду приволокли под руки. Все были лишены в этот день обеда. Наташа и Лида, кусая губы, лежали ничком на нарах и стонали от боли. Остальные девушки хмуро ходили или сидели возле них. Предполагалось, что записка все-таки не попала в руки ребят, потому что полицаи, заметив, что Наташа что-то бросила в волчок, тотчас же кинулись в мужскую камеру.
И вдруг…
— Ура! Ура! Ура! — глухо донеслось из-за стен.
— Получили! — закричала, вскакивая, Лида Назаренко и тут же опустилась на нары, сморщившись от боли.
— Получили, получили! — приплясывали девчата.
В записке предусмотрительная Лида Назаренко приписала: «Если получите, то трижды прокричите „ура“, чтоб мы знали».
Что ж, синяки и кровоподтеки были недорогой ценой за переданное известие.
С этого дня в обеих камерах резко поднялось настроение. И раньше не унывали доповцы и новые их друзья из никопольской молодежной организации под названием «За Советскую Родину». Теперь же шутки и смех звучали искренней и чаще. Об их освобождении думают на воле! Красная Армия начала свое победное наступление! Скоро придет свобода!
Напевала «Каховку» Наташа Печурина, спина которой была в кровавых рубцах, так что девушка могла лежать только лишь на животе. Шутила Лида Назаренко, утверждая, что ей ничуть не больно, а «только вид такой страшенный, но до свадьбы все заживет». Павой прохаживалась по камере Анка Стрельцова, вызывая своей красотой невольную девичью зависть.
Одно лишь внушало беспокойство и недоумение. Прекратились допросы и побои, никого не выпускали на прогулку, а после случая с запиской их перестали водить на кухню. Обед приносили в камеру сами полицаи. Не принимали передач с воли. Их словно забыли.