Хмель и Клондайк
Шрифт:
Поставил на весы – без учета тары оказалось триста двадцать граммов чистого продукта.
Продукта? Да нет – серебра.
Триста двадцать грамм серебра.
Немного? В обычном мире – не особо, в Приграничье – совсем даже наоборот.
Триста двадцать грамм – это на местные деньги семнадцать рублей семьдесят восемь копеек серебром или же семьсот одиннадцать рублей двадцать две копейки золотом. Семьсот одиннадцать рублей золотом буквально из воздуха; себестоимость восстановления благородного металла из сплава и его закупочная стоимость в обычном мире по сравнению с прибылью от реализации могли просто не приниматься в расчет.
В Форте средняя заработная плата составляла хорошо если полсотни, а тут полторы тысячи в месяц на двоих. Неплохо? Я бы сказал – очень даже хорошо. Но небезопасно.
Дело было вовсе не в возможных осложнениях при работе с кислотами: опасной была сама схема. Серебро в Приграничье традиционно стоило дороже золота, за сто грамм серебра давали сто семьдесят пять грамм золота. Но с той стороны целенаправленно серебро не везли, несмотря даже на то, что, помимо всего прочего, оно входило в состав большинства алхимических и чародейских расходных материалов. По словам Платона, если взять с собой слишком много серебра, окно просто схлопнется, поэтому наученные горьким опытом кондукторы предпочитали не рисковать.
Платон был исключением. Но он вез не чистое серебро, а серебро в сплаве с сурьмой и свинцом и благодаря своему ноу-хау вез гораздо больше, чем полагалось возможным. Он вез – я восстанавливал.
Деньги делили пополам, ведь мало было восстановить серебро – требовалось запустить его в оборот. Ты можешь без проблем сбыть слиток серебра раз или два, если не станешь жадничать, сможешь понемногу приторговывать полгода или даже год, но рано или поздно кто-нибудь внимательный задаст резонный вопрос: «Откуда, брат?» И хоть не будет раскаленных утюгов или паяльников, ответить придется, и придется ответить правду. И тогда в лучшем случае ты продолжишь работать на дядю за малую копеечку, а скорее всего – оттаешь весной в каком-нибудь грязном сугробе. Серебро – это серьезно.
Именно поэтому я им не торговал. Я переплавлял порошок в слитки и чеканил серебряные трехрублевки – те самые «соболя». Ничего особо сложного в этом не было, вся моя ценность для Платона заключалась в том, что у меня были штампы, а у него их не было.
В очередной раз переворошив перловку на противне, я переставил газовую горелку под тигель и достал из картонной коробки штампы, намереваясь установить их в пресс, но прежде чем успел это сделать, в дверь постучали.
– Дядя Слава! – прокричал Иван Грачев. – Из госпиталя звонят!
Я оттянул с лица респиратор и раздраженно ответил:
– Пусть на трубке висят! Сейчас поднимусь!
Из госпиталя мог звонить только лечащий врач, поэтому я закрыл коробку с серебряным порошком герметичной крышкой, погасил горелку и вернул на место стеллаж, закрыв проход в потайной закуток. Затем снял с огня противень, выключил вытяжку и уже без респиратора выбежал из задымленного помещения. Запирать подвал на этот раз не стал.
Когда поднялся в бар, Иван разносил пиво, снятая трубка лежала на стойке рядом с телефонным аппаратом. Поднял ее и осторожно произнес:
– Алло?
– Слава? – послышался женский голос. – Я через час заканчиваю, встретишь меня?
– Разумеется, Ирина Сергеевна, – улыбнулся я. – Сходим куда-нибудь?
– Домой, – отрезала девушка. – Приготовлю что-нибудь на ужин, а потом завалимся спать! На работу с утра.
– Решено. – Я взглянул на часы и объявил: – Через час у тебя.
– Буду ждать.
Раздались короткие гудки, я подозвал Ивана и предупредил:
– Бар сегодня на тебе. Завтра можешь прийти попозже. Хорошо?
– Не вопрос.
Я хлопнул здоровяка по плечу и поднялся на второй этаж. Отпер дверь, неким наитием уловил призрачное давление и проговорил кодовую фразу. Защитное заклинание отключилось – тогда уже прошел в свои апартаменты. Комната, спальня, закуток бывшей ванной.
Еще две комнаты выходили окнами на другую сторону; их я не использовал, оставив на случай, если вдруг решится переехать Ирина. Но та снимала квартиру прямо напротив городского госпиталя, где работала, и вовсе не горела желанием менять место жительства. Да я и не настаивал – ведь в этом случае пришлось бы возить ее на работу. От прогулок по заброшенному району иной раз становилось не по себе даже мне.
Пройдя в комнату, я бросил на диван пропахшую дымом фланелевую рубаху, достал из платяного шкафа точно такую же, только чистую, и поднял лакированную крышку массивной радиолы. От старинного аппарата остались только стенки, внутри стояли бутылки.
Взял одну с пробкой, залитой синим сургучом, налил в широкий бокал двадцать грамм арманьяка «Делор Экс-О», постоял перед затянутым инеем окном, выпил. По телу немедленно разошлось приятное тепло.
Оставлять недоделанной работу не хотелось, но, честно говоря, я был рад поводу выбраться из дома и хоть немного развеяться. Устал. Да и голова разболелась, несмотря на респиратор.
Сунув в карман штанов коробок с последним набором из семи пилюль, я прицепил на пояс телескопическую дубинку, усиленную кое-какими хитрыми, пусть и нелетальными, заклинаниями. Помимо нее прихватил с собой массивный электрический фонарь со стальной ударной кромкой и парой чрезвычайно полезных заклинаний – «Ультрафиолетом» и «Сверхновой». Первое поражало чувствительных к солнечному свету тварей, второе в несколько секунд сжигало диод, ослепляя яркой вспышкой противника. Паранойя? Да нет, жизнь такая.
Я спустился в бар, незаметно передал Ивану «Шершень», предупредил его:
– Все, ушел, – и направился на выход, попутно здороваясь с завсегдатаями. На выходе натянул на голову вязаную лыжную шапочку, накинул поверх нее капюшон и решительно шагнул в сумрак зимнего вечера.
Середина декабря, солнце ненадолго поднимается над горизонтом и сразу валится обратно, но на улицах светло. Нет, действительно – светло. И фонари у контор и магазинов горят, и снег свою роль играет.
Зима – темное время года? Возможно, в тех благодатных местах, где даже в декабре не устанавливается снежный покров, это и так, а у нас круглые сутки светло. По крайней мере, незамеченным из темноты никто не выскочит, если сам по развалинам шастать не станешь.